Жизнь реанимаций, по крайней мере, наших, живёт своей жизнью. Простите за тавтологию.

Вы думаете самым важным это найти правильного врача, чтобы быть уверенным в исходе? Нет, друзья мои, вы ошибаетесь. Главное, что будет ПОСЛЕ операции с пациентом. Жизнь, которую может спасти практически любой квалифицированный хирург может загубить кучка равнодушных дежурных ночной смены в реанимации.

В палате с моей мамой лежали ещё 4 женщины. Все готовились к операциям. Так вышло, что всех их должен был оперировать один и тот же хирург-онколог. К нему пытались попасть все. Он был один из лучших в городе. И вот настал тот момент, когда он прооперировал мою маму и ещё одну пожилую женщину в один день. После, вы все знаете, что идёт реанимационный период, когда больных посещать строго запрещено. Я вытерпел только один день. Дальше, не смог найти себе места и заставить себя не мерить шагами квартиру. Я привык жить интуицией, что-то не давало мне покоя, и меня всё больше подмывало, сходить узнать, как дела лично, а не по телефону.

Пошёл вечером, зная прекрасно, что в течение дня лечащий врач несколько раз заходит в реанимацию справляться, а вот вечером специалистов нет, есть дежурные медсёстры. Как они работают, мне достаточно было посмотреть до операционного периода. Может, это меня и заставило проконтролировать их работу и после. Пришёл, стучу. Открыли не сразу, только потому, что стал тарабанить. Из мрака полуоткрывшейся двери высунулся худощавый мужик и сказал, что посещения запрещены. А теперь внимание! По закону самые близкие родственники имеют полное право навестить в реанимации тяжелобольного. В любое время суток, кроме врачебного обхода и сна. Но объяснять свои права я не стал закрывающему перед моим носом мужику, а взял его хитростью. Соврал, что наш лечащий врач сегодня днём мне разрешил. А то, что мужичка не предупредили, так то, не мои проблемы, видимо врач замотался и забыл. Несколько минут размышлений, и дверь была открыта. В полумраке я отыскал маму, которая лежала в бессознательном состоянии вся в трубках и под присмотром аппарата. Убедившись, что на первый взгляд всё хорошо, я уже было собрался уходить, как услышал женский гогот во всё горло. Дальше звон бутылок, взвизг, потом бубнение мужика, потом ещё один женский голос произнёс матерную фразу, что мне дала основания понять, что там идёт веселье, которое уже переходит в оргии и спирта, похоже, не хватит до утра. Через мгновение показался в проёме тот самый мужик и попросил меня удалиться. Меня разрывало на части сразу два желания. Первое - дать здесь всем в морду и призвать к рабочей дисциплине. Второе - не уходить до утра, контролируя обстановку, и пожаловаться интеллигентно, насколько я умею, главврачу. Но, пока я решался, меня отрезвил настойчивый голос мужика, что он сейчас вызовет дежурную охрану. Интересно, чем бы дело кончилось, если бы я не взял себя в руки и не понял, что с этой оравой, которая уже здесь просто сработалась как мафиозный клан, бороться в одиночку с кулаками, ночью, в больнице нет смысла. Я понимал, что, ничего не добьюсь, кроме скандала и плохого в дальнейшем отношении к моей маме.

Утро наступило мучительно долго, я так и не заснул. А уже в половине шестого утра, когда у них пересмена, стоял у дверей реанимации. Мне долго никто не открывал. Я запаниковал окончательно. Предчувствие, что всё хреново, меня не покидало не на миг, и я ожидал ежеминутного взрыва мозга, когда в этот момент открылась дверь и стали бегать туда-сюда медсёстры, не замечая меня. Я воспользовался моментом и проник вовнутрь. Мама лежала по - прежнему. А вот вид второй женщины, что была прооперирована с мамой в один день, меня смутил. Уж больно она вся жёлто - серая была, и как мне показалось, не дышала. Тут вбежали медсёстры и были страшно удивлены при виде меня. Началась словесная паника, но я спокойно и уверенно пояснил и им свою придуманную версию про разрешение лечащего врача. На что они ответили, что сейчас волноваться нечего, с мамой всё хорошо, через три часа придёт и сам лечащий врач. А пока мне надо уйти отсюда, так как я им мешаю делать свою работу. А работа заключалась в следующем: как потом выяснилось, эта дежурящая смена прозевала женщину. Не услышав пищание прибора, о призыве, что у неё упало давление - она попросту умерла. Забегая вперёд, вы думаете, кто-то был уволен, наказан? Не мечтайте. Меня, даже слушать не стали. Более того, намекнули закрыть рот, если я хочу, чтобы и мою маму не упустили. С этого самого момента я осмелился и взял на себя наглость бороться с ними до конца. Я, который всю жизнь полагается на случай, предупредил их, что я гражданин другой страны, и любой упрёк, запрет, повышенное на меня слово буду воспринимать, как угрозу и вызов. Дальше, напугал их разборками в милиции, и сработала поговорка: «самый лучший вид обороны, это нападение».

Обсудив тяжелое положение мамы, лечащий врач мне разрешил навещать её два раза в день по 15 минут. Я же, опять соврал медсёстрам, что мне разрешили там и дневать и ночевать. Так я сбросил 10 кг, только за три дня нервов и бессонных ночей. А с дежурящими медсёстрами пошёл на подкуп. Да они и не скрывали, что раз я из России, то и деньжата водятся. Я не скупился, но сказал, что деньги эти они отработают, будь здоров. Что со мной не надо хитрить и играть в азартные игры. Так и порешили. Мне было дозволено больше, чем другим. Но не думайте, что все прыгали вокруг моей мамы. Просто на меня махнули рукой, что я вламываюсь в реанимацию, когда захочу. А так, я делал всё сам для мамы.

Дежурил в госпитале. Странный народ эти военные. Да, в армии готовят воинов, а воин должен терпеть трудности и лишения военной службы, иначе получится пионерский лагерь. Но зачем делать эти условия невыносимыми, зачем ставить службу так, что выживает сильнейший? По идее, в армии сильные должны быть еще сильнее, а слабые стать сильными. А выходит...

К обеду одновременно привезли двоих. Офицер с диагнозом тепловой удар уже вполне благополучный. И солдат, находящийся на краю пропасти… Решили сделать легкоатлетические соревнования - пробежать наперегонки 8 км. Бежали сильнейшие, лучшие на Дальнем Востоке. Только организаторы не учли температурные условия. На улице температура под 40 - дышать нечем, не то что бежать!

Старт! Рванули все, да не все добежали... Вроде, даже соревнования остановили.

Состояние солдата реально внушало опасения. Температура его тела сравнялась с температурой окружающей среды и даже выше этого - 39,7! Кровь буквально закипела, ткани стали отекать. Мозг в результате теплового воздействия вначале набухает, сдавливается между костями черепа, сдавливаются центры дыхания и кровообращения. И тогда человек теряет сознание, потом остановка дыхание, остановка сердца - и смерть. И ничто уже не поможет - ни удар током, ни адреналин, ни массаж сердца! Так и с пацаном. Привезли уже со спутанным сознанием, фамилию свою сказать не мог. Дышал около 30 раз в минуту. Сердце работало на износ - 140 (сто сорок!) ударов за 60 секунд! Как только привезли и я дотронулся до него, чуть не обжег палец. Не стал дожидаться показаний термометра, ибо время уже шло на минуты.

Лед на голову, в подмышки, в пах!

В вену полетели нестероидные, спазмолитики, гормоны. Закапал концентрированный крахмал. Увлажненный кислород. Через 10 минут температура 39,5, пульс 143. Накрыли простыней, смоченной смесью спирта и воды. Через 5 минут температура 38,5, пульс 145.

Больной:

Доктор, мне плохо!

Начал терять сознание, глазные яблоки стали совершать размашистые горизонтальные движения... Смена потеплевших грелок, томительные минуты ожидания снижения температуры. Внутренне я готовился дать команду на перевод больного на ИВЛ. Еще 5 минут - температура 38, сознание восстановилось, пульс 128, дыхание стало реже. Через полчаса пацан заулыбался: «Все в порядке, док!»

Вечером парень уже разгадывал кроссворды, которые не смог отгадать медперсонал. Вот так мы исправляем ошибки людей, цена которым - жизнь. Берегите ее, она, скорее всего, у нас одна!

Вечером поступила 4-летняя девочка. Глянул на нее в приемнике и сразу понял, что дело плохо. В коме девочка. Мама в слезах и истерике, сообщила, что с обеда девочку постоянно рвет. На 37 градусах дала «Панадол» и второй раз дала, потому что на лице какие-то пятна пошли... Кишечная инфекция, крайняя степень обезвоживания (глазные яблоки аж запали) - во как быстро это развивается! Если честно, при виде дитя у меня сразу холодок по спине прошел, малость труханул за жизнь малышки.

Вену ставили, она даже не пошевелилась. Умирали, бывало, с такой болезнью дети. Мама ходила кругами вокруг двери, я ходил кругами вокруг девочки. Пульс тарахтел на уровне 170 в минуту! Одышка около 30 в минуту (небольшая для ее возраста). Готов в любую минуту перевести дитя на ИВЛ, а там уж что будет... Тут дитя приоткрыла глазки, осмысленно окинула комнату взглядом, пульс урядился до 140, после необходимой терапии пошли ударные дозы антибактериальных препаратов. Малышка пришла в сознание. Позвал маму, разрешил ей дежурить вместе с нами - все равно бы никуда не ушла. К ночи дитя стало активным, разрешили ей пить невкусные солевые растворы - пила с удовольствием. Девочка немного капризничает, мама уже улыбается и благодарит коллектив за работу.

Вчера на операцию поступила бабуля 80 лет. Сухонькая, маленькая, ну прям божий одуванчик. Непроходимость лечили на операционном столе. Вот подумайте, что может вызвать непроходимость у таких старушек? Вот ни за что не догадаетесь, что извлекли хирурги. А извлекли они тряпочку, да-да, тряпочку. Бабка съела тряпку. Но думаю, у нее будет все в порядке. В сознании, контактна, но про тряпку ни-ни. Как только я ее отлучил от аппарата искусственной вентиляции, сразу наказал сестрам, чтобы убрали все шарики, марли, ветошь от ее кровати. Кто знает, чем эта бабуля питается на закате своей жизни?

На Новый год молодой травматолог дежурил. Больше 30 клиентов принял за ночь! Говорит, что чуть без праздника остался. Только последний стежок на рану наложил, осталось 2 минуты до Нового года. Бегом в отделение, чтобы успеть хоть бокал шампанского поднять!

Выхаживаем же пациентов! Да, у нас нет современной аппаратуры, нет нормальных медикаментов , не учимся в центральных институтах. Но у нас есть мозги и желание помогать, вот еще бы стимулировало нас государство, то мы бы… Эх! Горы бы свернули!

Мамы, наверное, кощунство напишу, но за последние сутки прооперировали трех женщин - кесарево сечение. Двое из деревень, грязные, но поражает их отношение к беременностям - пропили, прокурили весь срок. У одной уже и печень поползла вниз от запойного алкоголизма. Дитя родилось в тяжелой гипоксии...

Третья мама, вроде, нормальная, но как пришло время везти ее в операционную, так заверещала, что без планшета своего не поедет рожать. Что это было? Блажь? Нет жизни без «одноклассников»? Или решила репортаж о своих родах написать под наркозом?

В мое дежурство поступил пацан. Видимо, насмотрелся боевиков, почувствовал себя Брюсом Уиллисом и сиганул через стеклину в теплицу. В итоге серьезно порезал правое плечо.

Дочка отправила отца в дом престарелых, у него сахарный диабет, старческое слабоумие. Там он лежал в терапевтическом отделении, контакту так и остался недоступный. Сахар стабилизировали. Ему просто нужен был уход, но выписывать его пока не собирались. Нарисовалась дочь с очень большими претензиями, поклялась покарать всех врачей, если его срочно не переведут в реанимацию, где будет более адекватный, по ее разумению, уход. Дедушку поместили в реанимацию в мою смену. Самое интересное, что дочка ни разу не поинтересовалась о судьбе своего отца, зато связалась с докторами из области, теперь они давят на нас. Вот это называется любовью к своему отцу…

Моя супруга работает в реанимации регионального сосудистого центра. Всех с пробитой головой, инсультами, инфарктами, передозами и почими делириями привозят именно туда. Супруга, к слову, молодая миниатюрная девушка, сестра-анестезист.
Сестер в реанимации не хватает по этому такие как она сестры кроме операций еще и на палатах работают: моют не ходячих, ухаживают за ними, принимают вновь прибывших по скорой и таскают их (а они часто за центнер весом) и еще много всяких манипуляций в которых я не понимаю ничего. Операции часто по нескольку часов и все стоя на ногах.
Нужно заметить, что по их мединструкциям и приказам смена в реанимации не может длиться больше 12 часов, но на это всем (читай- руководству) глубоко...плевать, работают девки сутками без сна и часто без обеда. Зачастую отдых между 24 часовыми сменами только сутки, а то и того меньше. Жена стойко переносит все тяготы и лишения, но меня такая нагрузка на нее уже напрягает. Стоит ли говорить что со здоровьем в 25 у человека уже беда.
наверное платят хорошо, подумаете вы? Нет. Вернее если жить в отделении и отдыхать 5 дней в месяц то можно получить аж 40к.
К чести сотрудников Регионального сосудистого центра (РСЦ) они честно достают с того света очень многих людей.
В какой-то период времени отношения у младшего медперсонала и бухгалтерии больници не сложились. Бухгалтерия считала, что медсестра, которая помогает не сыграть в ящик, работая сутками, физически и морально сгорает каждую смену (24 часа) , до@ера получает. А как известно отношение к административному персоналу у нас более почтительное, чем к человеку, который часто весь в чужой крови, блевотине и говне достает тебя с того света.
И вот наступила пора предновогоднего расчета по зп. Моя благоверная за свой скромный труд получила аж 15 к. А доблестной бухгалтерии за добросовестную самоотверженную работу дали премии в размере трех окладов.
Говорю своей спутнице уходить, но она работу любит, призвание ж.
Такие дела.

У нас сейчас два реаниматолога, один из которых совместитель, при этом заведует другим отделением.

Месяц проработал ещё один врач и уехал, т.к. администрация не смогла решить его жилищный вопрос. Ни больничное начальство, ни районное.

Все по привычке считают, что проблемы медиков - это проблемы одних лишь медиков.

Не за горами отпуска, учёбы и пр.

И больница в районе (в городе) единственная.

До ближайшего реаниматолога ехать 50 км (в другой город).

Электорат плохо понимает, что ситуация, когда ты вбегаешь в единственную в городе больницу со своим ребёнком на руках, кричишь "помогите", а помочь тебе физически некому - это уже не ночной кошмар, а вполне себе реальность.

Цена жизни того ребёнка - решение какого-то чиновника отдать квартиру не врачу.

А кого обвинят в смерти пациента? Врачей...

Вспомнился случай из личной практики, когда еще работал анестезиологом в небольшой больнице районного центра. Хотя отделение реанимации, да и вся служба была на хорошем уровне.

В небольших городках все друг друга знают. Так и моего пациента многие часто встречали. Молодой парень пятнадцати лет, который любил быстро и громко погонять на мотоцикле. Но все быстрое быстро заканчивается. И пришло серьезное ДТП.

Первое везение просто разбился сам, не вывернул в повороте. Никто больше не пострадал.

Второе – никогда не ездил в шлеме. Взял померить у друга. Шлем полностью в хлам. Перелома черепа не избежал, но привезли в сознании.

Третье – разбивается за 500 метров от скорой и больницы. Шок, поскольку помимо черепа бедренная кость пополам. Верхней половиной тормозил метров тридцать по асфальту. Но в реанимации уже за пять минут после аварии.

Дальше немного интереснее. Добавилась селезенка и разрыв печени. Но за тридцать минут до поступления умирает пациент с кровотечением «рак желудка», и после него остается четыре дозы крови, той же группы и резуса. Которые соответственно за пару минут уже капают поступившему. Обычно таких запасов крови у нас не было.

Операционная, длительный реабилитационный период, что дальше не знаю, но сочетание всех факторов спасло парню жизнь. Хотя, как по мне лучше бы в лото сыграл.

Сколько уже я работаю в ОРИТ, не перестаю восхищаться бывалыми коллегами, способным новичками, профессиональными (да-да) санитарками. Многие, кто работает в реанимационной среде, согласятся, что это поистине уникальное отделение. Уникальное не по своему функционалу, а по своей самобытности, персоналу, эдакому костяку, работающему не по одному десятку лет. По специфически- терминологическому юмора.
Я давно уже заметил и по рассказам совсем новых коллег (кроме "ветеранов", которые давно уже на эту ерунду внимания не обращают), что после дежурства, особенно если оно было тяжелым, уже находясь дома слышат шум дыхательной аппаратуры, писк кардиомониторов, перфузоров и другого оборудования реанимации.
Я кстати тоже раньше страдал эдакими звуковыми галюнами, но уйдя из суток, все прекратилось.
Ах да, еще часто, просыпаясь ночью, если более -менее спокойное дежурство, и удается поспать, ты никак не можешь понять где находишься, а самое хреновое, что понимаешь что на работе, и жутко расстраиваешься. Вообще много чего связано с ОРИТ, и своих примет и рассказов, тем более мистики. В нашей среде даже закоренелые секретики начинают сомневатся если не в собственной адекватности, то в существовании потустороннего мира.

Работая в приемном покое, в реанимационном зале, стал сталкиваться с нелепыми ситуациями в которые попадают взрослые люди, которые приводят к печальным последствиям.

В преддверии НГ расскажу пару случаев которые случились за одну только суточную смену. Из 10 поступивших 8 были по глупости, вот только некоторые из них:

Началось все с мужика который пошел чинить машину, но что за работа без градуса? Правильно, он выпил и полез чинить стартер своей машины, при этом подняв свой УАЗик на чурки с помощью домкрата. Видимо в силу своего состояния хозяин машины закрепить не смог - поэтому машина упала ему на ноги ломая обе бедренные кости, но и это не конец, на фоне сильного стресса у него еще и случается инфаркт миокарда и уже со всем букетом едет к нам, от нас в реанимацию.

Следующий пациент тоже был в состоянии алкогольного опьянения, и тоже у него было сильное влечение поработать. Он был отделочником и вместе с другом (тоже пьяным) решили отремонтировать обшивку частного дома, залезли на строительные леса, но, видимо, мозжечок подвел и координация нарушилась в следствии чего мужик падает животом об край стола и сверху на него его друг. По итогу разрыв печени и селезенки, уехал в операционную оттуда в реанимацию.

Как Вы думаете, в каком состоянии поступил следующий пациент? Правильно, в алкогольном.

Корпоратив, мужская компания в бане, все шло хорошо до того момента пока ребята не пошли курить на улицу. Один из них решил показать как он хорош в танце, спотыкается и падает головой об лед. По итогу открытая черепно-мозговая травма, в операционную, потом в реанимацию.

Следующей была женщина 50 лет, трезвая! Но, при попытке открыть окно на балконе она каким то образом умудряется из него выпасть, высота была хоть и не большая но это не помешало получить разрыв нижней полой вены, операционная.. ну и дальше Вы поняли.

Следующая девушка была и пьяная и под на"@отиками, 19 лет отмечала. В клубе поругалась с парнем и как в красивых фильмах выбежала из клуба.. на дорогу.. молодец. По итогу сбивает машина, перелом таза и поясничных позвонков, реанимация и риск остаться инвалидом на всю жизнь.

И таких случаев полно, ДТП, травмы, и прочие ситуации возникают в следствии алкогольного опьянения! Засыпают на дорогах, выбегают в неположенных местах пьяные..

Скоро НГ, я желаю Вам быть осторожней, если выпили, ложитесь спать:) может это не так весело, но порой радость сменяется слезами, на всю оставшуюся жизнь.

Каково это-работать в детском отделении реанимации?
1) Во всех случаях попадания детей в реанимацию виноваты взрослые! (Родители, воспитатели, опекуны и т.д.) Единственное исключение, которое было у меня за всё время - онкобольные дети.
2) Чаще всего дети травятся таблетками, известными каплями в нос и моющими средствами. (Промывание желудка и адсорбенты, чаще всего такие дети идут домой на следующий день)
3) Детей мы спасаем много больше, чем хороним, несмотря на всю пропаганду СМИ. (Все дети, которые умерли при мне были либо глубокими инвалидами, либо см.п.1)
4) Да, мы привязываем детей. И за руки и за ноги. Потому что им ставится подключичный катетер для инфузионного лечения и они его могут вырвать, а его повторная постановка - это снова наркоз. И нет, привязав ребёнка мы не идём пить чай, а можем позволить себе следить и за другими детьми, которых у нас много.
5) Детей у нас много всегда.
6) В реанимации можно находиться только родителям и только в спец.одежде(шапочка, маска, халат, бахилы). Установленное время пребывания родителей в реанимации - 30 минут.
7) Рассказывать о состоянии ребёнка можно только родителям и только врачу.
8) У нас есть НЗ из памперсов, салфеток, клеенок и прочих вещей для ухода, но почему-то некоторые родители думают, что мы это обязаны предоставить. Нет. Всё это родители должны приносить сами, иначе НЗ на их ребёнке и закончится, потому что уход за детьми осуществляется в полном объёме, а лишний раз отключать от аппарата ИВЛ, что бы подмыть-перестелить не особо хорошо для маленького пациента.
9) Для многих родителей инвалидов(дети с ДЦП в основном) реанимация представляется санаторием и они просто привозят таких детей, что бы от них отдохнуть. Я их никогда не смогу понять.
10) Мы тоже люди. И если вы позвонили в 3 часа врачу, что бы узнать состояние ребёнка, который поступил часов в 8 вечера, а врач спит! то не надо говорить, что он ничего не делает, у него просто появилось время отдохнуть, а за вашим ребёнком следят медсестры.

Я не знаю, как дела обстоят в других больницах и отделениях, но могу сказать, что качество работы медсестёр зависит от старшей мед.сестры отделения. Наша нас в кулаке держит)

Будьте здоровы и следите за своими детьми.

Утром иду на работу. Звонок.
Лариса, "старая" знакомая. Поболтали о том,о сем...
Часть разговора:
- Ларка, как на работе дела?
- На работе дела...Да завал на работе, сутками там. Работы много.И Новый год на работе, 31-го дежурю, на сутках. В НГ же вся страна сразу с ума сходит...
-Да уж...Перед НГ нужно работать спокойно. Не пыталась как-то абстрагироваться и пустить что-то на самотек?
-Серега,ты чего?! Забыл где я работаю?

Упссс...Забылся,ага.
Лариса то врач анестезиолог-реаниматолог. Всегда на "передовой", всегда в операционной.
У каждого свой Новый год...
Пожелал ей спокойного НГ, сказал,что в "гости" к ней на работу не приеду.
И Вам душевного и уютного Нового года!

На отделение поступает девчонка, 24 года. Диагноз-обезвоживание. Кладем под капельницу, сразу понимаем, что проблема не только физическая. Девчонка молчит, смотрит в потолок, почти не разговаривает. А сама девочка чудная, рыжая, веснушчатая, даже в таком состоянии видно, что красавица. Рядом отец, двухметровый амбал с тяжелым аргентинским акцентом. Мать, как выяснилось, с ними не живет... .
Отец сообщает, что дочь два дня не ест, не спит, плачет. Да, несчастная любовь. Ну, дело привычное, подключаем социалку, психолога. Но после обеда у девчонки наступает системный кризис, падают почки... . Переводим в интенсивку, интубируем, все дела... . Отец рядом, черный как смерть.
А на следующий день появляется ОН. Молодой мужик, чуть за тридцать, на пальце кольцо.
Три дня они так и просидели около нее, один с одной стороны, один с другой. За все время похоже даже не переговорили ни разу.
Дрались мы за нее серьезно. Выкарабкалась. Идет, шатается, но на своих двоих. А эти двое ее с двух сторон держат.
Дней через пять после выписки приходит ее отец в отделение, цветы и чуть не ящик вина дорогущего, для персонала. Ну, понятно, сестры наши его тут же в оборот взяли.
Эти двое, как выяснилось, познакомились в каком-то чате, разговорились да так, что все на свете забыли. Договорились встретиться и, как говорится, любовь с первого взгляда. А мужик женат. А у девочки принципы-чужой семьи не разрушать. Рубит все контакты, запирается в комнате и остальное известно.
Отец ее сказал, что парень этот все это время у них живет, от нее ни на шаг не отходит. А что дальше будет? Улыбнулся, покачал головой, сказал что будет хорошо... .
Что там дальше было не знаю. Но у нас после этой истории все отделение ходило и блаженно улыбалось.

В детстве была часто болеющим ребёнком. Инфекционная больница - дом родной. За время моего взросления мама, похоже, сама стала неплохим врачом - многие детские болезни угадывает по описанию и ставит верный диагноз ещё до осмотра настоящим врачом.

И вот, было мне лет 10. Пришла домой со школы, а вечером температура под 40,сыпь какая то высыпала. На следующий день был вызван врач на дом. К моменту прихода врача ноги отказали. В прямом смысле - я превратилась в инвалида, который не мог встать с кровати, потому что ног не чувствовала, управлять ими не могла. Врач посмотрела, вынесла вердикт - ангина. Ок, ушла, лекарства были закуплены и тем же вечером лежала я себе на диванчике и страшно страдала, радуясь, что папу отправили за бананами, а мама пошла делать мне чай с вкусным бутербродом. И последнее, что я помню в тот вечер - заходит мама в комнату с кружкой чая и начинает плыть, как дымка перед глазами. Помню, что она закричала кружка выпала из рук и все - темнота. Даже ещё удивиться я успела, что же случилось такое. Это потом мне уже рассказали, что мама зашла в комнату и увидела, как меня начали бить страшные судороги, изо рта пошла пена, сознание потеряла. Конечно, сразу была вызвана скорая помощь, вызваны тётя-медсестра и бабушка, которая не врач, но которая может решить любую проблему, как говорится, кто первый успеет. Успели первыми родные, так как жили в одном дворе. А через пару минут и скорая подъехала, где пожилой врач сходу поставил диагноз - менингит. Сразу в машину звонок в инфекционку, что везут ребёнка в коме, все плохо, страшно - готовьтесь.

Думаю, больше всех офигел папа, когда довольный вернулся с бананами и увидел, как меня безсознательную грузят в машину реанимации. Кстати, именно в тот вечер папа полностью поседел. Ну а в инфекционке нас встретил доктор, сразу пункция, капельницы, реанимация, предупреждение, мол, сделаем все, что можем, но состояние то тяжёлое.. Спасли, несмотря на маленький провинциальный городок, где не было современной больницы и кучи медикаментов. Лежала там, помню, два месяца, а по возвращению в школу так вообще героиней стала, потому что перепуганная учительница, к которой на следующей день после моей госпитализации прямо на урок пришли врачи и осматривали всех детей, вводили карантин, проставила мне одни пятёрки в дневник.

Потом все забылось, конечно, поступила в медицинский, ибо мама настаивала, а мне в принципе было интересно и льстило, что я буду такая крутая - ВРАЧ. Учёба нравилась не так чтобы очень, пока не пришла на кафедру инфекционных болезней, в ту самую инфекционку и не попала в группу к тому самому доктору, который меня и спас тогда. Он меня вспомнил (фамилия у меня крайне редкая, да и навела я того шороху на них). Этот цикл стал для меня самым страшным воспоминанием в учёбе. Гнобил меня преподаватель страшно, не ответила на вопрос - два, пересдача. Я не была тупой студенткой, но там, где одногруппник получал 4ку - мне ставили 2. И позорили сильно. Но экзамен таки я сдала этому преподавателю и сдала на 5, в конце получив напутствие, что теперь то уж инфекции я точно знаю лучше всех и вполне могу приходить и работать к нему.

Нет, не пришла. Очень жаль, что после выпуска уехала в другой город, в котором сейчас и работаю инфекционистом, частенько созваниваясь с тем самым преподавателем и обещая ему вернуться, как только закончится мой договор)

История не о том, как стала врачом, но о том, как стала именно инфекционистом. Кто знает, не будь тогда менингита - не знала бы так хорошо предмет, не появилось бы интереса к инфекционным болезням)

Мама, кстати, специальность не одобрила))

Раз в полгода я стабильно попадаю в реанимацию. Это связано с моей болезнью, так что я привыкла. В этот раз положили меня сразу после Рождества. Мысленно я уже смирилась с тем, что придется четыре дня поскучать в реанимационной палате, но к вечеру второго дня скучно уже не было. Было страшно.

Немного разъясню. Реанимационное отделение — это отдельное здание рядом с другими отделениями больницы. Огромное помещение: шесть палат (по три с каждой стороны), пост медсестры у входа и гардеробная. Коридор очень длинный и холодный, так как часто открываются двери, да еще и со светом там всегда были проблемы. В общем, веселого мало.

Так как я попала в реанимацию во время новогодних праздников, во всем отделении я была одна. Утром меня посещал целый консилиум врачей, проверяли мое состояние и анализы, а ко второй половине дня в отделении уже никого не было — только я и санитарка. Благо, эта девушка (имя просила не разглашать, так что назовем ее Ирой) старше меня всего на два года, так что хоть было с кем поговорить. После обеда она всегда сидела у меня, развлекала и заодно следила за моим состоянием.

В тот вечер Ира не пришла, так как в отделение поступил кто-то еще. Врачи, как всегда, суетились, медсестры с лекарствами носились по всему помещению, а я лежала в палате под капельницей, пытаясь хоть что-нибудь расслышать сквозь небольшую щелочку в двери. Позже, когда суматоха улеглась, врачи стали расходиться по домам, а Ира, как всегда, зашла ко мне, тогда я и узнала, кого положили в соседнюю палату.

Что мне показалось странным, Ира зашла ко мне тихо, а потом еще и дверь прикрыла, будто опасалась, что нас кто-нибудь услышит. Вот что я узнала.

В городе, в одном из спальных районов случился пожар. Семья из четырех человек сгорела заживо, удалось спасти только одну девушку, которая и лежала в соседней палате. 80% (!) тела в ожогах. Как выжила — никто не знает, говорят о чуде.
— Страшно там находиться, рядом с ней — сказала мне Ира тогда шепотом. Говорит, что всякое видела, но такое — впервые. Просто обугленный человек, глаза выгорели, губ нет, щеки то ли впавшие, то ли тоже выгорели. А про тело так вообще страшно вспоминать. Дышит очень тяжело, а когда начинает стонать от боли — так вообще мурашками покрываешься.

Мне тогда тоже стремно стало, но я стала успокаивать Иру, мол, не бояться надо ее, а жалеть. Дальше мы перевели тему, немного развеселились и стали о всякой ерунде болтать. Около часу ночи услышали шум в соседней палате. Ира прислушалась, глубоко вздохнула и пошла к той обгоревшей девушке. Приходит через минут пять, белая, как мел, руки трясутся. Рассказывает — ту девушку, как и положено, обмотали бинтами. Оставили только дырочки для рта и носа, чтобы дышать могла. Ноги и руки аккуратно привязали к кровати, чтобы не шевелила ими. Так вот, заходит Ира в палату, а та девушка сидит в кровати и тяжело дышит. Как она смогла руки и ноги развязать — загадка. Ира сначала вообще боялась подходить к ней, а потом быстро конечности привязала обратно и ко мне побежала. Где-то через полчаса после этого, когда мне удалось успокоить Иру, в тишине отделения послышались стоны. Вот тут и у меня волосы дыбом стали. Это даже не стоны, а завывания, такие тяжелые, протяжные, сопровождающиеся хрипами и покашливанием. Как будто человек пытается дышать полной грудью, в то время как у него вырезают легкое. В общем, жутко. В ту ночь я уснула только около четырех, а Ира так и не смогла, просидев на посту и слушая эти стоны.

Проснулась я оттого, что в отделении снова кипиш. Подумала, что кто-то поступает и снова заснула. Окончательно выспалась я к пяти часам вечера. Первое, что я заметила, открыв глаза, так это то, что дверь в мою палату была настежь открыта, а на посту Иры не было. В отделении вообще никого не было, судя по могильной тишине. И тогда я услышала снова эти жуткие стоны из соседней палаты, эти хрипы, едва различимый голос. Но теперь я была одна и было еще страшнее. Да еще, как в ужастиках, в коридоре начал мигать свет. Правда, это быстро прекратилось. А стоны как будто усиливались, словно девушка, издающая их, пытается подняться. Где-то через минуту эти стоны были уже около моей палаты и вот тут мне совсем поплохело. Она ведь не может двигаться, ей даже с трудом удается дышать. Как я могу слышать ее дыхание рядом с моей палатой? В страхе я закрыла глаза и попыталась натянуть одеяло на голову, пока не услышала знакомый голос. Пришла Ира и, по привычке кинув куртку прямо на стул на посту, зашла ко мне. Спрашивает, чего я белая вся, а я смогла ответить только через минуту. Рассказала ей все, как есть и пусть считает меня сумасшедшей. Но не тут-то было. Она смотрит на меня во все глаза, не моргает даже, как будто привидение увидела. Встала, закрыла дверь в палату, села и рассказала вот что.

Этим утром, около восьми, снова начали слышаться стоны. Ира пошла в палату и чуть не обомлела: та девушка снова каким-то образом развязала руки и ноги и сидела на кровати, свесив одну ногу вниз. Хорошо, что к тому времени уже и врачи пришли. Пытались ее обратно уложить, а она ни в какую. Пока привязывали, успела рукой себе бинт с лица содрать, вместе с кожей. А через двадцать минут, постонав, умерла. Вывезли ее из отделения все врачи и Ира вместе с ними (это объясняет отсутствие кого-либо, когда я проснулась), все двери открыли на проветривание (моя открытая дверь в палату), а вот стоны, которые я вообще не должна была слышать, так как в живых девушки уже не было — я объяснить не могу. Хотя уверена, что не спала, что мне не послышалось, не привиделось, все было до жути реально. Сейчас, когда кому-нибудь рассказываю эту историю, мысленно нахожусь там, в том отделении, а за стеной лежит (или сидит) еле живая девушка.

Когда мои четыре дня в реанимации подошли к концу, меня на каталке вывозили к отделению, в котором я и должна была лежать еще около недели. Провозили меня по всему отделению к выходу и мимо той палаты. Она не то, что была закрыта, она была опечатана. Может, на ремонт закрыли. Но что-нибудь узнать мне тогда не удалось — я успешно прибыла в свое отделение, а Ира ушла на больничный в тот же день.

Post Views: 694

Байки из полубытия…

…Просыпаюсь в реанимации в холодном ужасе. А кто меня оперировал?!

Дело в том, что несколько часов назад (интересно еще узнать, сколько именно!), уже уходя в сонное небытие, я вдруг осознала: в операционную вызывают не моего хирурга!

— Романов… Не Митковский… — еле успела бормотнуть анестезиологу.

— Да-а?! — изумился он. — Эй! Не туда звоним! Вызванивайте первое отделение!

И я провалилась…

…Медсестра надо мной хохочет. Они все там веселые. Да и как иначе, когда каждый день играешь со смертью! Положено быть оптимистом.

— Да Романов, конечно! Куда он денется? Просто запоздал чуток. Другие больные… Срочное было что-то. А после мы стали вас со стола на каталку перекладывать… — и снова хохот. — Так он нас рукой недовольно отогнал, подошел и сам вас одной левой перебросил… Легко и просто.

Мой хирург — двухметровый гигант. Эстет. Во всем ищет красоту. А потому ненавидит антиварикозные бинты в операционной. Ему нужно, чтобы только чулочки! Все это знают. Сестры предупреждают заранее.
Однажды забавно жалуется:

— Я вчера так устал, так устал… У дочки был день рождения, пять лет. Весь вечер ей шарики надувал. По ее требованию. Из сил выбился окончательно…

В день у него по три-четыре операции. Повышать голос просто не умеет, всегда ровно-спокойный.

— В своего хирурга надо влюбиться, — как-то сказала мне товарка по несчастью.

А я и влюбляюсь… Всегда. И навсегда. И без всяких советов.
У меня таких любимых уже восемь… Кто-то потом менял место работы, кто- то старел, кто-то уходил в мир иной… А я все оперировалась да оперировалась…

62-я, Склиф, Центр Петровского, 600-койка… Только одна была женщина, Тамара Федоровна. Из Склифа. Царствие ей небесное… У нее тоже был рак. А она оперировала почти до последних дней. Пока могла… Коллеги восхищались ее волей.

И еще… Из области сексуально-откровенного.
Девочки, выходите замуж за хирургов! У них такие руки… А в любви — это главное. Мужские признания — фигня полная! Чесслово! Руки вам скажут намного больше. Уж поверьте моим сединам…

Нет, не глаза твои
Я вспомню в час разлуки,
Не голос твой услышу в тишине,-
Я вспомню ласковые и трепетные руки,
И о тебе они напомнят мне.

Это Лебедев-Кумач написал. А пела Шульженко.

…Говорят, преступника всегда тянет на место преступления. А вот тяжелобольного (это я точно знаю) — в ту самую клинику и к тому самому врачу… Спасшему когда-то.
Патология сознания? Или это нормально?..

… И снова… Просыпаюсь в реанимации. В другой клинике.
Хотя глагол «просыпаюсь» здесь сомнителен. Сознание вроде на своем месте, но веки ни в какую не желают открываться. Я слышу, но не вижу. Плаваю в какой-то тягучей резиновой сонливости… Чтоб ее…
И вдруг мужской голос надо мной:

— Пожалуйста, сожмите мою руку с мыслью, что я ваш заклятый давний враг!

Мне сразу становится смешно. Были бы силы, засмеялась бы.

Он актерствует. И очень талантливо. Сцена без него потеряла многое. Очевидно, в медицинских вузах тоже есть свои Станиславские. Это открытие.

Мне еще смешнее. Жму изо всех сил… Но глазки все равно не просыпаются, чтоб их… А так хочется посмотреть на «врага»…

— Намного лучше! — мой «противник» явно доволен. — Потом попробуем еще разок… Не забывайте: вы просто готовы меня уничтожить одним движением ладони! Смести с лица Земли! Это ваша основная цель!
Потом бодро куда-то в даль:

— А капельницу нашей бабушке поменяем!

Я уже веселюсь вовсю. Никогда еще бабушкой меня не называли! Но ведь сие правда…
Каким образом голос понимает мои мысли?! Загадка… Но он вдруг смущается:

— Простите… Пожилой женщине…

И мне становится хорошо. Даже очень. Несмотря на четыре дренажа-трубки в животе, неподвижность, каменные веки, боль в спине и шее от недавнего введения наркоза, порт слева, мониторинг давления справа, катетер и непрерывно нудно подвывающие вокруг мониторы…

Третья

…Тихо… Пусто… Едем по коридору из операционной в реанимацию. Каталка подо мной какая-то неустойчивая. Боюсь с нее свалиться. Это глюки после наркоза.
Сестра делится веселыми восторженными впечатлениями:

— Ю.И. вас за сорок минут сделал! Он гений! Вам повезло! И пошел в отделение спрашивать, нет ли у них там еще для него парочки таких же худых! — Привычно хохочет. — Вас оперировать легче!

Наверное, мне стоит немного погордиться собой. Помогла своим мини-весом великому и любимому всеми хирургу.
А у нас в отделении, как назло, одни толстушки. Я уже знаю, что с ними у хирургов большие проблемы: чтобы добраться до внутренних органов, нужно сначала убрать слои жира.

Однажды случайно, гуляя в больничном коридоре, видела, как бригада шла из операционной после восьмичасового — потом уточнили — спасения очередной пухлюшки. Шла — это сильно сказано. Врачей и сестер просто шатало, бросало от стенки к стенке. Они брели автоматически, ничего и никого не замечая вокруг: измученные, мокрые, прямо зеленые… Хотя там еще было хилое освещение. Все равно я притихла от ужаса… И вдруг подумала, что хирург не профессия, а смысл жизни. Великий. И чтобы его выбрать, нужно особое состояние души.

— Худой человек — мечта хирурга! — изрекает сестра.

Она явно дружит с афоризмами.
И я начинаю сравнивать себя с мечтой. Очень приятное ощущение.
А вообще, я мечта не только хирургов. Всех врачей. Однажды эмоциональный узист воскликнул, глядя на экран:

— Ну надо же! И стараться не нужно! Все органы видны, как в анатомическом атласе!

Реанимация поделена на небольшие блоки без дверей. Нас трое. До вечера время проходит в полусне, под милые воркования сестер. Но наступает ночь… И с нами остается дежурная сестра Марина. Она как-то угрюмо настроена. Требует не пачкать белье, не шуметь и не ныть. Мы стараемся. А потом Марина исчезает…

У меня сильно болит живот. Все-таки порезанный… Спать невозможно. Очень трудно все делать самой. В середине ночи женщине напротив меня становится плохо: ее рвет, ей сложно повернуться на бок, и она как раз очень полная. Говорит, что это давление. Мы с другой соседкой хором начинаем звать на помощь. Насколько хватает наших немощных голосов…

Прилетают два молодых дежурных врача, быстро помогают, что-то там делают, с трудом (уж очень вес велик, наверное, не меньше ста) поднимают беднягу, прямо тянут за руки, и какое-то время дают ей посидеть. А потом интересуются, где наша сестра. Мы объясняем, что это загадка. Марина исчезла вечером и больше не появлялась.
Дальше мы мучаемся до утра в одиночестве…

А вместе с солнышком объявляется свеженькая, розовая, хорошо выспавшаяся Марина и устраивает нам жуткий скандал за испачканное белье. Мы хором твердим про давление, рвоту, трудности при движении… Судна, между прочим, проливаются. Марину это не впечатляет. Она злится на нас.

Пришедшие следом врачи слушают наш рассказ совсем иначе. И они уже в курсе: дежурные, спасавшие нашу соседку ночью, все рассказали еще раньше. Мой хирург становится на мгновение страшным, каким-то металлическим, когда узнает, что я лежала всю ночь без обезболивающих уколов. Никогда его таким еще не видела… Резко разворачивается и уходит.

Позже я узнаю, что Марину уволили в тот же день с волчьим билетом.

Соседки в палате удивлялись и рассказывали мне, какие у них были в реанимации заботливые ночные сестры. Ни на шаг не отходили… Уколы делали… Утешали… Даже по голове гладили… Значит, нам троим особенно повезло…
Через несколько дней мой хирург в бешенстве сказал мне, внимательно рассматривая мои швы-бантики на животе:

— Эта сука заявила: «А что такого? Ведь никто же не умер!»

Очень логично… Мы выжили… Чтобы никогда не забыть ту переполненную тяжкой болью, отчаянием и страхом ночь и ту Марину…

Четвертая

Тихое, плавное, уютное пространство нашей реанимации… Сестры разносят шприцы-поильники, следят за мониторами, обсуждают негромко свои мизерные зарплаты…

У нас тут тесно сплоченный коллектив. У дальней от меня стены — крупный, добродушный, флегматичный, очень искренне улыбающийся мужчина из кардиологии. Разрезанный крест-накрест по всей грудной клетке.
Помнится, мне сильно поплохело, когда я лет десять назад впервые увидела эти швы после операции на сердце. Сейчас привыкла. Смотрю спокойно.

Нашего сердечника здесь все зовут спящим красавцем. Он почему-то несколько дней не просыпался после наркоза. Очевидно, сыграл свою роль темперамент.

Рядом с красавцем — худой мужчина из родной мне онкологии. Интересуется у сестер, почему в календаре нет Дня онкологического больного. И сестры наперебой советуют ему поставить этот вопрос перед Госдумой, правительством или Советом федерации. Или перед всеми сразу. А одна вдруг предлагает — перед ЕСПЧ… И в ответ на всеобщее удивление объясняет:

— У нас очень много онкологических… Должен же кто-то наконец защищать их права!

Вполне логично.

Слева от меня лежит девочка Света. Но это для меня она девочка — Свете лет двадцать пять. Кроме онкологии, у Светы ДЦП, она очень плохо говорит, больше мычит и что-то пытается объяснить жестами. Сестры ее понимают с трудом, как ни стараются. А мне неожиданно удается разобрать Светины слова. И как только ко мне возвращается после наркоза способность говорить, я начинаю кликать сестер.

— Пожалуйста, подойдите, Света хочет пить!

— Пожалуйста, Свете неудобно лежать!

— Пожалуйста, у Светы что-то болит!

И сестры моментально бесшумно скользят к ней, а Света уже начинает просто протягивать ко мне руку, если хочет о чем-то попросить.

Но нашу мирную славную жизнь нарушает новая больная. Ее кладут как раз напротив меня. И дама тотчас начинает рыдать… Снова мне повезло…

У нас здесь слезы не приняты.
«Пока хватает силы смеяться над бедой…». Мой любимый Визбор.

А у моего хирурга на мобильнике стоит Градский. У нас общие вкусы.
Я присматриваюсь к даме. Смоляная симпатяшка лет сорока. Но явно истеричка. А какие там еще проблемы? Я вижу, что ее не подключают к аппаратам, она только лежит кулем и непрестанно плачет.

— Да у нее просто потек подбородочек! После пластики, — вдруг в гневе говорит сестра. — И чего ее к нам привезли?! Ты откуда такая?

Моя соседка, совершенно опухшая от слез, лепечет в ответ неразборчивое: то ли Абхазия, то ли Аджария. А потом начинается паломничество…
К даме ходят без конца врачи и сестры. И еще какие-то люди явно не медицинского вида. По несколько человек сразу. Прямо делегации. Наш глава реанимации, очаровашка и вдобавок тезка моего сына, выходит из себя.

— Никого не пущу! Шляются тут без шапочек и бахил!

Но они продолжают упорно шляться. Правда, шапочки надели, а вот бахил мне из-за полной неподвижности не разглядеть.

Сестры иронизируют. Демонстративно громко.

— Ты не знаешь, почему это ее возят на УЗИ на каталке?

— Как почему? Потому что молодая и здоровая!

Дама продолжает молчаливую политику слез…
К ней ходят всю ночь. Толпами. Какой-то ужас… Это реанимация все-таки… Мы не можем спать. Особенно плохо мне. И я еще не терплю слезливости.

К утру я сатанею. Вот так и воспитывают настоящих националистов...

Мой чуткий хирург сразу замечает неладное.

— А что это у нас сегодня с настроением? Да-а, у вас был черный четверг… Уже вся клиника наслышана…

И я умоляю его забрать меня на родной восьмой этаж, в родную палату, где у меня замечательные соседки, у которых не текут ни подбородки, ни слезы. Иначе у меня будет и черная пятница.

Но приходит наш профессор, дама на вид очень суровая.

Только однажды, поджидая своего хирурга в его кабинете (врач был в реанимации), я услышала, как наш профессор нежно позвала его из коридора: «Димуля…».

И сразу навек прикипела к ней душой вот за этот уменьшительно-ласкательный суффикс.

Что еще меня здесь поражает… Ко мне в реанимацию, и к другим тоже, приходят все врачи отделения. Не только твой личный хирург. Ты постоянно под общим контролем. Словно некая всеобщая всемирная больная. И всем есть до тебя дело. И сегодня белых халатов вокруг меня собралось немало.

Но профессор сурово объявляет:

— Нет, она еще очень дохлая! Пусть лежит здесь до понедельника!

Вердикт окончательный и пересмотру не подлежит. Я впадаю в полный депрессняк. Хирурги смотрят на меня внимательно, и двое из них осторожно мне подмигивают. И исчезают.

А я устраиваю нашему душке-милашке главе реанимации настоящую истерику. Он крайне удивляется:

— А что случилось? Капельница в порядке, дренажи тоже… У вас что-то болит?
У меня ничего не болит. Но я хочу на свой родной восьмой этаж… Здесь я больше не могу жить.

А потом… Потом приходят врачи за Светой. Ласково объясняют ей, что она возвращается в палату и что к ней уже едут мать и сестра. Света радостно машет мне на прощание.

А потом… Потом появляется юный ординатор моего хирурга и бережно выдергивает из меня почти все дренажи, кроме одного. Я даже спрашивать его боюсь… Кажется, мои хирурги веников не вяжут…

А потом… Потом наша чудесная старушка-санитарка вкатывает кресло-каталку и увозит меня на родной этаж…
Д.В. и С.Ю., спасибо, что вы есть!

А потом… Я прихожу в себя и начинаю старательно вытравлять в себе зеленые ростки национализма…

Номер раз

Мы — двое сумасшедших. Правда, почему-то оба в онкологии. И дело до психушки не дойдет, поскольку просто не успеет.

Мы познакомились на скамеечке возле поста медсестер. Я — после операции, Саша — в ее ожидании.

Мы заглянули друг другу в глаза… И двинулись рядом по коридору в долгий путь…

Мы расставались только вечерами. О чем мы говорили? Даже не знаю: обо всем и ни о чем. Да и что решают слова в этой жизни?.. Пустые звуки…

Все наше первое отделение на нас любовалось. Мы стали его символом, его знаменем, его легендой. Нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали… А позже стали приходить на нас посмотреть из других отделений. И уже совсем незнакомые нам люди снова нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали…

Это был пир во время чумы. Мы с Сашей шли по краю бездны, но не желали смотреть вниз и даже думать о том, насколько она близка и бездонна.

Мы держались за руки. Очень крепко… Своеобразный бессознательный вызов реалиям.

Мы смотрели в окно на оранжевое прохладное мартовское солнце. Мы видели, как убегает последний снег в нашем прекрасном больничном парке… Мы слышали какую-то настойчивую птицу по утрам… Знать бы ее имя… Но мы — дети асфальта и выхлопных газов. А птицы — они совсем из другого мира.

Да, конечно, Аннушка уже пролила подсолнечное масло… Как раз на наши рельсы. Но мы к ним не подошли еще слишком близко. Мимо, мимо…

Саша работал в Институте Федорова, где ценился как специалист по приборам: линзы, стекла… Я ничего не понимаю в этом деле. Он рвался на работу, его там нетерпеливо ждали, поскольку заменить было некем.

— Меня больные заждались… — говорил он.

У него был обширный рак желудка. Запущенный.
А еще у него были очень хорошая жена и чересчур вольнолюбивая дочка, которая бросила на руки родителям свою малышку и пустилась в свободное плавание по жизни.

— Как мы такую выпестовали… Избаловали… И к ребенку редко приходит… — горевал Саша. И показывал мне фотки трехлетней внучки. — Варьку мне теперь надо вырастить. Успеть…

Потом мы какое-то время переписывались. А потом Саша исчез… Я не смогла его отыскать.
…Прошло немало лет, а я все продолжаю верить, что Саша вырастит Варьку. Успеет…

Наверное, я и впрямь сумасшедшая…

Номер два

— А кто это с вами был? — Любопытная милая толстушка. — Такая беленькая девочка… Вы вместе гуляли.

Вообще-то, она не беленькая, а очень даже темненькая: черноглазая брюнетка. Но на ней белый костюмчик, и вся она светлая, воздушная… Я понимаю толстушку, которая не унимается.

— Вы, наверное, все уже о девочке знаете? А что у нее? Такая молоденькая…

Рассказывать не хочется, но ведь не отвяжется…

Оле двадцать пять лет. Первый раз попала в онкологию в девятнадцать. Только тогда операция была простая и легкая. Теперь все будет сложнее.

А мама Оли лежит на Каширке. Маме всего сорок с небольшим: она рано родила.

Я спросила Олю, почему не получилось лечь вместе, в одну больницу. Потому что здесь не занимаются кровью, у мамы — лейкоз.

Олю здесь помнят даже медсестры: фамилия редкая. И эти два огромных черных глаза… Не забудешь.

А папы нет. Есть собачка Дарька.

Кто же теперь с ней гуляет?

Мальчик Андрей. Олин друг. Ему тоже двадцать пять. Он остался за старшего: у него на руках Оля, ее мама, песик, а дома — парализованный после инсульта отец и с трудом двигающаяся из-за артрита мать. Андрей один на всех. Он учится и работает. Он прекрасно умеет готовить, стирать, гладить, мыть полы и перестилать постели лежачим больным. Он ходит по магазинам. Он справится и никогда никого не бросит. Оля в нем уверена.

Она бодро звонит маме:

— Ты пьешь много? На химии надо пить. Ты чайник не забыла? Что читаешь? А спала хорошо?

Потом поворачивается ко мне:

— Я маме чайник с собой дала, маленький, иначе сложно. А так у нее все с собой…

Хохочет. Вспоминает:

— Андрей — он надежный. Редкий. Мне повезло.

Я верю. И надеюсь. На ее везение. Хотя бы в этом случае.

У Галины из соседней палаты муж ушел в тот день, когда она принесла домой из поликлиники диагноз «рак».

Точно так же исчез гражданский муж у красавицы Маши. Она очаровательна даже лысая после химии. А в парике просто неотразима. Но так думаем только мы.

…Толстушка слушает мой короткий рассказ об Оле и хватается за голову:

— У меня поднялось давление! Это ужасно, невозможно вынести!.. Зря вы мне рассказали…

Сама же просила!

И мчится к дежурной сестре мерить давление. Действительно, поднялось.

Хотя в основном у милой толстушки все о’кей. У нее хорошие анализы, и ее скоро выпишут. И она будет только вспоминать эту страшную онкологию и ложную тревогу. Или постарается забыть совсем. А Оля останется здесь.

Она читает. И слушает музыку. По щекам свисают провода наушников. Потом вынимает их, откладывает книгу:

— У меня насморк…

Это большая беда. С насморком тут не держат — потенциальная инфекция. Могут выписать, и тогда становись на очередь в клинику снова. Очередь длинная. Больных много. А откладывать операцию нельзя. Здесь всегда все срочно.

Я достаю оксолин и ватные палочки. Оля радостно хватается за них и щебечет:

— Я даже не знала такого средства! Поможет? Меня не выпишут?

Я безнадежно киваю. Все-таки еще надеюсь… Валентина, третья моя соседка по палате, тоже пытается верить в лучшее.

Но утром утихший вчера насморк просыпается снова. И с удвоенной силой. Оля не дожидается обхода и бросается к заведующему отделением: он оперировал ее в прошлый раз. Возвращается сникшая.

— Сказал, сейчас выпишет… А то я вас всех заражу…

— Мама, ты как? Пьешь воду? — это в мобильник.

И опять нам:

— Что мне теперь делать?! Я месяц ждала, пока будет место в больнице…

Черные глаза полны отчаяния.

— Сразу записываться на госпитализацию! — дружно отвечаем мы. — Прямо сегодня! Очередь идет быстро!

Знаем мы, как она идет…

У Оли безумные глаза. Болезнь шагает еще быстрее. Особенно в юном возрасте.

— У тебя что, уже метастазы?! — срываюсь я на прямой вопрос. — Много?! Где?

Оля молчит. И начинает складывать рюкзачок.

— Мама, я перезвоню… Ты как себя чувствуешь? Андрюша, я еду домой. Не-е, на время… У меня насморк. Ждешь? Угу… Твои в порядке? Ух ты! И что у тебя на обед?

У Андрея, судя по всему, все отлично, несмотря ни на что. Из чего делаются такие мальчики?.. Знать бы рецепт…

Я провожаю Олю до лифта. Все отделение, благодаря компанейской толстушке, уже в курсе Олиной жизни: ей машут, ее обнимают, целуют… Она с силой отбивается:

— Вы что?! Сумасшедшие?! У меня грипп!

Возле лифта она вдруг утыкается мне в плечо и плачет. Какие можно найти слова в утешение… Я только безнадежно повторяю, что нужно сразу записаться в приемном отделении.

В лифт Оля входит не оглядываясь…

А потом я жалею, что не успела записать номер ее мобильного. И не могу уже ее найти.

И постоянно с тех пор думаю: как можно ныть и впадать в депрессии, какое у нас право проклинать свою жизнь, искренне считать ее непереносимо-тяжкой, если есть на свете Оля и ее мама, мальчик Андрей и его парализованные родители?! Я очень надеюсь, что они все ЕСТЬ на этом свете…

Большинству из нас далеко до их страданий и стойкости. К счастью и к несчастью…

Номер три

Он останавливается возле меня в коридоре.

— Вы стали сильно сутулиться после операции. Там удалена одна большая мышца… Возможно, от этого. Хотя не у всех так бывает. Смотрите сюда!

И становится спиной к стене.

— Встаньте рядом! И повторяйте за мной эти упражнения.

Я очень стараюсь все запомнить, поскольку совершенно не хочется изображать из себя крючок всю оставшуюся жизнь.

Мимо прошмыгивают веселые сестры. Больные застывают в почтительном отдалении. Потом я радостно мчусь в палату.

— Девочки, хватит валяться! Вставайте — и к стенке! Сан Саныч показал мне комплекс от сутулости!

Соседки относятся к моей информации с недоверием.

— Зав отделением?! Сам?! Тебе?! Так запросто?!

Ну да… Зав отделением… Сам… Мне… Так запросто…

Инфаркт его застиг прямо на операции. Он падал на больного… Успели подхватить. Больше он не оперировал, руководил молодыми хирургами. А потом его отстранили от должности как немощного и старого…

Нового зав отделением я не застала. Меня выписали. Только как-то раз, приезжая на консультацию к своему хирургу, я увидела слишком горделивый профиль мелькнувшего мимо преемника Сан Саныча… Возможно, новый тоже был хороший онколог…

Сан Саныч, дорогой… А я ведь по сей день делаю ваши упражнения… Помните, спиной к стене?..

Номер четыре

Она мне сразу понравилась. Такая высокая, статная, с прекрасными волосами… И в клетчатых брючках. Они меня особо пленили.

А было Валюше уже за семьдесят. Никто бы не поверил…

Модельер в прошлом, вдова… Трое взрослых сыновей и трое внуков. Рак желудка, который в двух клиниках не распознали на гастроскопии (!), пока старший сын, врач, не привез ее сюда. Здесь диагноз поставили за два дня. Срочно вырезали две трети желудка.

И Валя провалилась в депрессию.

— Прямо коматозный характер! — сокрушается наш профессор.

Валюня молчит. Потом вдруг сурово вопрошает хирурга:

— Это что за фигню мне положили на тумбочку?

Речь о таблетках.
И наш несравненный хирург отзывается ей в тон:

— Эта фигня нужна вашему желудку! Принимать обязательно.

Я позже укоряю Валю:

— Ты зачем так с врачом разговариваешь? Как-то уж слишком…

Она молчит. Смотрит перед собой и ничего не видит. Может, и не слышит.

Я пытаюсь что-то сделать. Интуитивно выбираю путь. Наверное, неправильный, но я не психотерапевт. И не знаю, как надо.

Я начинаю рассказывать ей (будто она сама не знает!), какую хорошую жизнь она прожила (что-то типа: построил дом, посадил дерево, вырастил сына). А это правда. У Вали отличные парни. Без конца прибегают, общаются с врачами, очаровывают сестер… Особенно частый гость — младший Илюша. Бережно поднимает мать с кровати, водит по коридору…

Ябедничаю Илье:

— Нутридринк, который врач назначил и вы маме принесли, она не пьет. Говорит, слишком сладкий.

И он отзывается с нежностью:

— Она капризничает…

Я твержу Вале, каких сыновей она вырастила. Вяло кивает… Живописую, какая у нее была интересная профессия… Сосредоточиваюсь на том, как Валюня прекрасно выглядит. Как модно и красиво одета. Что тоже правда.

Некоторый интерес в ее глазах пробуждается при упоминании о клетчатых брючках.

— Сама придумала! — вдруг отзывается Валя.
И снова угасает…

Я бессильна что-либо сделать для нее…

Уже после выписки я забегаю к своему хирургу проконсультироваться. И встречаю Валю в коридоре. Она вроде и рада мне, обнимает, но смотрит по-прежнему апатично. Говорит, что завтра ее выпишут и Илюша увезет к себе. Он один не женат и может постоянно заботиться о матери.

Она ведь очень счастливая мать. И разумная, если такими выросли дети. Но счастье — понятие крайне субъективное. И с этим ничего не поделаешь.

Номер пять

Любе не повезло. Именно в день ее операции нашего великого хирурга в очередной раз выдернули в Кунцево в Кремлевку. Тамошние врачи сами не справлялись и часто просили их консультировать. Хирург бранился, но ехать туда приходилось.

Любу оперировал другой, молодой хирург. И все прошло вроде без проблем, но Люба захандрила. Ей стало плохо. Она жаловалась на постоянные боли.

Врачи заметались. Приходили без конца. Молодой хирург страшно нервничал. На него было больно смотреть.

УЗИ ничего не показывало, кровь тоже… Любу ошупывали-перещупывали, а она все стонала. Очевидно, очень обиделась и решила таким образом отомстить всем врачам сразу. О чем иногда и говорила в палате. Дескать, вот вам повезло с хирургами, а мне нет… Измучившись душевно, она задумала измучить всех остальных. Это не оправдание, а объяснение.

— Субъективные ощущения, — твердо сказал зав отделением. — Сплошные фантазии.
Люба почти не ела, не спала ночами и тревожила всю большую палату тяжкими вздохами. Мы тоже стали беспокоиться.

Любу снова обследовали. Ничего нет…

— Выписываем, — отчеканил зав отделением.

— Нет! — отрезала Люба. — Пока не выясните, что со мной, я отсюда не уйду!

У нее так ничего и не нашли. И позже тоже. Придумать себе можно что угодно.
…И Леля тоже не желала выписываться. Это уже в другой клинике и по другой причине.

— Здесь под наблюдением, — твердила она. — А дома кто за мной досмотрит?
Леля панически боялась остаться без врачей. Это не оправдание, а объяснение.

— Есть же районный онколог, — объясняли ей. — Вы все равно не будете здесь лежать вечно!

Но Леля собиралась — вечно. На выписку не соглашалась. Нудно повторяла, что ни за что не уйдет. Я Лелю не понимала и рвалась домой.

Ей даже пошли навстречу и сделали первую химию в палате, хотя это и не положено. Бедная наша Лелька вся сжалась под капельницей, грозно нависающей над кроватью прозрачным олицетворением новой беды. Нам всем тоже было не по себе.

Но наконец предел терпения хирургов иссяк, и они вышли из весенних берегов.

— У нас огромная очередь, вы это знаете, — сказали Леле. — Каждое место на вес золота. Сколько могут ждать другие больные? Имейте совесть! Мы вас завтра выписываем!

Леля зарыдала. Успокоить ее мы не сумели… Она звонила дочке и горько причитала в мобильный, какая здесь в клинике жестокость. И как все несправедливы. Врач хлопнул дверью.

…А Лена не желала вставать после операции. Залегла, как симпатичная кареглазая медведица в берлоге-кроватке, там окопалась — и преотлично. Комфортно. Ходить ей трудно и больно, у нее дренаж, мало ли что велят врачи… Это не оправдание, а объяснение.

Сестры пожаловались хирургу. Тот пришел и мгновенно схватил Лену в жесткие объятия. Ловко, без труда поднял, аккуратно, как куклу, поставил на ноги, встал сзади и холодно приказал:

Лена сопротивлялась. Рвалась обратно в кроватку… Но хирург перекрыл этот легкий путь дезертира.

— Я сказал: пошла! До двери и обратно! Вперед! И не изображай из себя страдалицу! Буду теперь лично тебя каждый день гонять!

Лена мрачно, неохотно двинулась… Очевидно, проклиная в душе хирурга.
И вдруг подумалось…

Доктора, дорогие… Из Центра Петровского, 62-й больницы, 600-койки… Как же вам тяжко приходится с нами… Да, мы больные, несчастные, не вполне адекватные и сломавшиеся от своих мучений… Мы порой не отдаем себе отчета в собственных поступках. Вытворяем черт те что… И слишком часто, отупев, неосознанно пытаясь освободиться от боли, сбрасываем свои муки на ваши плечи. И еще думаем, что так и надо. Это не оправдание, а объяснение.

Вы нас, конечно, прощаете. Вы все понимаете. Спасибо…

Номер шесть

Как-то неуютно сознавать, что забыла ее имя и отчество… Может, рядом бродит призрак незваного Альцгеймера?

Хотя все в отделении называли ее просто бабушкой. Она бодро постукивала палкой по коридору, словно и операции никакой недавно не было. Сияла молодыми карими глазами. И охотно рассказывала:

— У нас онколог — семейный врач! Издавна. У меня мама и младшая сестра умерли от рака, две дочки больны: то химия, то облучение, а год назад и внучка здесь оперировалась. Я, когда свой диагноз узнала, задумалась… Говорю врачу: «Доктор, а может, раз — и все? Лет мне много, зачем сейчас что-то делать? Пора уходить...». Но он не согласился: «А смерть-то какая страшная… “Раз — и все!” не получится. Будем оперироваться…». Вот я сюда и пришла…

Внучку я видела. Энергичная, эффектная, она привозила на машине бабушке маленький телевизор, чтобы та не скучала вечерами в палате. Но смотреть его бабушке не дает соседка. Требует тишины. Наша Лелька прозвала ее «розовый халат». Прозвище приклеилось.

Бывшая певица в розовом вообще-то невыносима. Она без конца кричит на сестер и больных и раздражается на врачей. Видимо, хочет, чтобы сестры кололи совсем без боли и без конца ей улыбались, чтобы врачи прикасались к ней на перевязках нежно-сексуально и влюбленно следили лишь за ней одной, чтобы швы ее не беспокоили, чтобы чистота была стерильной на манер операционной, а еда — как в ресторане «Националь».
Ей кажется, что все здесь к ней равнодушны, все грубы и далеки от профессионализма.

— Если Халату здесь так не нравится, то что он здесь делает? — риторически вопрошает Лелька.

Главное, что это чушь собачья… Искаженное восприятие. Розовый халат видит все в кривом зеркале, с точностью до наоборот: здесь высококлассные врачи, приветливые умелые сестры, очень вкусная еда и чистота такая, что мне в моей квартире и не снилась…

— Розовый халат опять сегодня так кричал на бабушку… — грустно жалуется Лелька. — В коридоре было слышно…

— А чего певица хотела на сей раз?

— Да фиг поймешь… Лучше бы спела нам что-нибудь… Всех здесь достала! А бабушка ведь даже не ответила.

Старушка отличается поразительной кротостью. Говорит нам:

— Пусть себе кричит… Телевизор я могу и в холле смотреть. Только угодить ей трудно: все всегда не так…
— Я бы удушила! — признается честная Лелька.

Любопытно, как бы ей это удалось с дренажом и с одной левой рукой: вторая прооперирована и подчиняется пока плохо.

— Девочки, — говорит бабушка, — мою соседку завтра выписывают. Нужно ее проводить по-хорошему…

— Что?! — шипит злая Лелька. — Провожать Розовый халат?! Ни за какие коврижки! Пусть его сам черт провожает!

Бабушка молчит и сияет карими молодыми глазами.Мы с Лелькой переглядываемся…
…И видели бы вы, как потрясена была бывшая певица, увидев нас, вышедших с ней попрощаться и пожелать всего доброго… Как изумленно шептала слова благодарности… Даже сестры и нянечки прибежали проститься… Ох, наша бабушка…

А рядом стоял приехавший за Розовым халатом сын, широко улыбался и, конечно, радовался, что все здесь так полюбили его мать…

Номер семь

Почему-то мне внезапно захотелось, чтобы вот такая девочка-подружка была у кого-нибудь из моих бакалавров или мальчиков-учеников, способных на верность…

…Меня привезли из реанимации, и я увидела новую соседку. На кровати рядом. Когда меня увозили в операционную, кровать пустовала.
Совсем юный светленький стебелек, вдруг напомнивший молодую Марину Влади из фильма «Колдунья».

Девочка сразу охотно бросилась мне помогать. И разговорилась.

Ксения. Двадцать семь лет. С Дальнего Востока. Списалась через сайт с клиникой и получила разрешение приехать оперироваться. Будет делать сам директор клиники, академик… Ксеня произносила его имя и имена наших профессоров и хирургов шепотом, так благоговела…

Ей нужна пластика пищевода. Он сожжен кислотой… Очевидно, желудок тоже пострадал.

— Это вышло случайно, — быстро добавляет Ксюша.

Случайно так случайно… Мы сделали вид, что поверили.

Ксеня не может есть, только пьет. Все сбивает себе в блендере, с собой привезла. Каждое утро тщательно подкрашивается, надевает красивый костюмчик (у нее и здесь немало нарядов) и звонит домой. Сначала маме. Узнает насчет ее здоровья и все ли в порядке с шестилетней дочкой. Потом мужу. Я даже не очень понимаю зачем. Отношения крайне напряженные, тягостные. Ксеня часто взрывается на крик. Жмется на кровати от неведомой мне боли.

— Ты мог бы поинтересоваться ребенком! Хоть раз в жизни! Тем более что меня нет! А обо мне ты вообще забыл! Понятно даже паровозу! Ты автомат по раздаче газировки! Ну и что?! Пусть все слышат, у меня хорошая палата!

Думаю: забыл и забыл… Может, и ей давно пора от него отвернуться? Она словно вымаливала уже истаявшую любовь, пыталась, как многие, докричаться до нее, достучаться… Из последних сил дозваться отклика, который уже не прозвучит… У каждого из нас — свои пределы. Достигли их — и дальше ни шага… Типичная, в общем, история. Ничего нового. Если бы не сожженный случайно пищевод…

— Я бизнесом занимаюсь, — рассказывает Ксения. — Небольшим. Но мы пока выживаем. Вот деньги собрала — и сюда. У нас такие сложные операции не делают.

Здесь она совершенно одна. Есть какая-то тетя, кажется, двоюродная. В Подмосковье. Но она в клинику не приезжает. Вся палата пестует Ксюшку и ей помогает: где что заказать-купить, например, чулки для операции, соки, пюре…

Ксеня смотрит растерянно. Думаю: неужели такие вот девочки способны заниматься бизнесом?! Которые нечаянно сжигают себе пищевод кислотой, а ночами тоскуют и плачут (один раз слышала). Окликнула:

— Ксюша…

Они притворилась спящей.

Или я совершенно не понимаю таких девочек, или совершенно не знаю, что такое бизнес… Насчет него я действительно слабовата.

Почему-то к ней часто приходят студенты, интересующиеся историей ее болезни. И здесь я тоже ничего не понимаю. Это вот для чего? Наверное, необходимо для будущих медиков. Расспрашивают о том, как она живет с сожженным пищеводом. Ксеня всем все старательно рассказывает, они записывают… И никому нет дела, как ей больно, что она чувствует, в который раз повествуя о себе… Маленькие трагедии только называются маленькими. Это условность.

Насколько я выяснила, на УЗИ картина ужасающая. Пищевод нужно просто лепить заново. А конструировать его будут из Ксанкиного кишечника. Оттуда возьмут — сюда поставят…

Ксеня снова вытаскивает свой верный блендер. Он тихонько, успокаивающе гудит…

— Вот вы про Влади говорили… — вспоминает Ксюша. — А я ведь ее совсем не знаю. Только что была женой Высоцкого… Я вообще кино плохо знаю. И литературу тоже. Я не очень образованная. Вот приеду домой, буду читать и смотреть. И дочку уже к школе нужно готовить…

Выписываясь, я дала ей свои телефоны. Объяснила, что мы живем рядом. Всегда можем прийти и ей помочь. Принести что-нибудь… Девочка не позвонила.

…Она мне показалась человечком, потерявшимся в метели…

Номер восемь

Это была какая-то достоевщина, гоголевщина, булгаковщина… Злая фантастика.

Я вышла, как обычно, в коридор прогуляться. Матерь божья!.. Обалдеть!
Не очень знакомый мне человек разгуливал там горделиво в полном одиночестве босиком и в одной простыне. На манер греческой тоги. Глазки у него были очень нехорошие, безумные. Ку-ку, говоря попросту. Все больные давно в страхе разбежались по своим кроватям.

Появился молодой ординатор и осторожно и тихо попросил «грека» вернуться в палату и одеться. И тот отвечал примерно-приблизительно: «А что в палате? Там все то же самое…»

Как в известном анекдоте про ботинки: дома тоже один черный, второй коричневый. А еще есть про кладбище, куда поползем в простыне…

Но тогда было не до смеха. Сестры подплыли очень ласково и присоединились к ординатору, уговаривая «грека» пойти в палату.

А я, если честно, попросту струсила. И метнулась назад.

— Я его вчера видела, — флегматично сказала моя соседка. — Сдается, крыша поехала… Его вчера из реанимации привезли. Там, видно, и повредился. Только вчера он гулял в пижаме. А глаза… да… были совсем жуткие… Я сразу внимание обратила.

До этого случая я никогда не видела и не слышала, что люди сходят с ума именно там. Позже мне подруга тоже поведала один такой случай.

Очевидно, все же реанимация здесь ни при чем. Просто идет наложение боли на боль, страдания на страдание. И человек не выдерживает. А я, наверное, раздружусь навек с головой в бесконечных ожиданиях непрерывных биопсий.

Механизмы перегрузки в деталях, наверное, не известны никому. А в целом…

Моя мама в старости явно стала переходить в иную, агрессивную плоскость. Злобно на всех кричала, всех ненавидела, и меня в том числе. Повторяла:

— Думаешь, всегда будешь молодой и здоровой? Скоро все это пройдет…

Я ничего такого не думала.

Видимо, здесь у пожилых людей срабатывает жестокая истина, что им пора уходить, а другие еще пока остаются. И поднимает голову ненависть.

…Как-то приехала психиатр из диспансера. Мама начала так кричать и набрасываться с кулаками на врача, что та испуганно съежилась и попятилась от восьмидесятипятилетней женщины. А если бы доктор встретилась с молодым, съехавшим с катушек мужиком? Вроде Ивана Бездомного…

Не знала я, что у нас водятся такие пугливые психиатры. И к чему их готовили? К смирным благоразумным пациентам? Очень смешно…

Пришлось мне защищать врача, закрывать его собой и приводить маму в порядок. Так что дальше я на психиатрию не рассчитывала.

А у мамы повреждения сознания наметились давно, еще со смерти моего младшего пятнадцатилетнего брата. У меня тогда началась дисфагия. Неврологи вытянули.

Он был моим первым ребенком, я помогала маме его растить, гуляла с ним, сказки ему рассказывала… И гордилась, что первым его словом стало мое имя…

— Это ты не смогла проглотить его смерть, — сказала позже подруга.

…Я не знаю, сколько можно грузить на психику. Наверное, зависит от каждого. Но все равно мера мучения имеет свои пределы. И где тот измеритель? И где механизм самоуправления?

Практически у всех онкологических больных стрессы неизбежны. Это понятно, только вот что дальше… И как лечить, как оперировать психически неустойчивых? Тех, которые уже наблюдаются у психиатров и психотерапевтов? Такой больной способен и без повода накинуться на врача или на соседа. И это совсем не смешно…

…Интересно, какими великими ценностями жизни можно объяснить мучения людей на Земле, особенно тяжелобольных, и страдания умирающих? Такие ценности есть? Я их не знаю. Разве что музыка… И то сильно сомневаюсь.

…Больной в простыне быстро исчез из отделения. Куда-то срочно перевели.

Я встречала в онкологии странненьких и раньше. Еще Чацкий утверждал: «Я странен. А не странен кто ж?» И был прав. Все немного на особинку. Каждый по-своему.

…Лишь бы дело у нас не дошло до выбора той самой простыни, в которую лучше всего завернуться…

Похожие статьи