Окончание кавказской войны. Взятие гуниба

Событие, случившееся на Гунибе в последние дни августа 1859 года, историки и писатели дружно называют «пленением» Шамиля, его добровольной сдачей в «плен». Однако, читая некоторые неопубликованные, либо малоизвестные документы, не востребованные по сей день, задаешься вопросом: а было ли это пленением?Как известно, имам никогда не уклонялся от переговоров с царским командованием во имя мира на Кавказе. Соглашение о временных перемириях Шамиль всегда неукоснительно соблюдал, тогда как российская сторона неоднократно его нарушала. Начало этому было положено еще в 1839 году, когда, после битвы при Ахульго русский генерал Пулло предложил имаму перемирие, и в качестве залога потребовал его старшего сына Джамалудина. Джамалудин долгие годы жил в Петербурге, окончил Пажеский корпус, его воспитанием занимался лично император Николай I. Между тем война на Кавказе продолжалась еще много-много лет, а окончательное «мирное соглашение», названное впоследствии царскими историками «пленением Шамиля», «покорением Кавказа», было достигнуто только тогда, когда мир на Кавказе стал крайне необходимым прежде всего для самой России. Однако, условия и этого перемирия так же, как и все предыдущие, были впоследствии нарушены, и сопротивление горцев Кавказа уже под руководством двух других имамов продолжалось вплоть до двадцатого столетия.

ПИСЬМО КАНЦЛЕРА ГОРЧАКОВА ГЕН.-АДЪЮТ. БАРЯТИНСКОМУ О ЗНАЧЕНИИ МИРА НА КАВКАЗЕ

Дорогой князь!

Шамиль имеет своего агента в Константинополе. Агент этот явился к кн.Лобанову, выразил ему желание своего доверителя вступить в переговоры и спросил, входит ли в виды императорского правительства соглашение с Шамилем и на каких условиях.

Е.и.в. приказал мне телеграфировать Лобанову, что он может выдать агенту Шамиля пропуск в Тифлис, и что Вы имеете столь широкие полномочия от нашего августейшего монарха, что можете сами войти с агентом в соглашение. Лобанов уведомит, конечно, Вас непосредственно о последствиях этого обстоятельства.

Политический горизонт, дорогой князь, далеко не ясен. Свидание в Виллафранке может привести к новым комбинациям, исход которых пока никому предвидеть нельзя. Весьма возможно, что цюрихские переговоры будут иметь последствием конгресс, или Европейскую конференцию, которая займется разрешением весьма важных вопросов, касающихся всеобщего равновесия и взаимных отношений великих держав.

Если бы Вы дали нам мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в десять раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровию и деньгами. Во всех отношениях момент этот чрезвычайно важен для нас, дорогой князь. Никто не призван оказать России большую услугу, как та, которая представляется теперь Вам. История открывает Вам одну из лучших страниц.

Да вдохновит Вас бог!

(Рукописный Фонд Института Истории Языка и литературы Дагестанского научного Центра РАН, д. 1250, лл. 14-15. Копия).

Такое перемирие, или «пленение» Шамиля могло состояться еще в 1837 году, когда в окрестностях аула Гимры имам встретился с австрийским дворянином на русской службе генералом Клюки фон Клюгенау. Генерал уговаривал имама воспользоваться приездом в Закавказье Николая I и отправиться в Тифлис для встречи с императором. В официальной инструкции Клюки фон Клюгенау излагал следующие гарантии: «Император возвеличит его (Шамиля), окажет ему почет, сделает управляющим делами всех дагестанских мусульман». То есть, Шамилю не предлагалось добровольно сдаться в плен, либо капитулировать. Эти обещания зафиксировал в своей «Хронике» биограф Шамиля Мухаммад-Тахир аль-Карахи.

Во время той встречи Шамиль попросил дать ему время для обсуждения этого вопроса со своими советниками. Генерал согласился, но когда они протянули друг другу руки, исход этих переговоров решило вмешательство наиба Ахвердил Магомы, который схватил Шамиля за руку и со словами: «Не подобает имаму правоверных подавать руку кяфиру» встрял между главными переговорщиками. Разгневанный Клюки фон Клюгенау замахнулся было костылем на Ахвердил Магому, тот, в свою очередь выхватил кинжал. В это время Шамиль, высвободив свою руку, сам схватил своего наиба за запястье, а другой рукой поймал генеральский костыль, и потребовал: «Уведите от нас этого проклятого человека».Адъютант Клюки фон Клюгенау штабс-капитан Евдокимов оттащил его за полу сюртука. После этого инцидента Шамиль не пожелал «сдаться в плен»: через пару дней Клюки фон Клюгенау получил окончательный отказ Шамиля поехать в Тифлис на встречу с императором. Основной его довод: неверие в русские гарантии.

Оснований для недоверия у Шамиля было предостаточно. Не раз и не два вероломно нарушались все предыдущие соглашения. Часто эти нарушения провоцировались владетельными князьями и ханами, находившимися под протекторатом России. К примеру, за год до этой встречи Шамиль писал генералу Клюки фон Клюгенау:

«Вашему превосходительству известно о мире, заключенном мною в прошлых годах. Желая упрочить оный сколько возможно более, я тогда выдал в аманаты ближайшего моего родственника– двоюродного брата; потом по искреннему желанию спокойствия укротил грабежи и разбои, производимые горцами в покорных российскому правительству владениях, и немало возвратил русским находившихся в горах пленных солдат.

Сим надеялся я приобресть для меня прочное спокойствие, но вскоре за сим злонамеренные люди беспрестанно говорили бывшему шамхалу, будто бы намерения мои неискренни, противу правительства, и что совершенного спокойствия в горах не будет прежде, как по совершении истребления меня. Беззаконники просили шамхала дозволить им поднять противу меня оружие. Шахал позволял и я пять раз подвергался их нападению.

(…)Теперь я вновь заключил мир, уже лучше прежнего. Я отдал в залог прочности оного сына моей родной сестры в аманаты Мирзе Мамед-хану Казикумухскому. Ныне противу условий мира сего вновь рождается вероломство: таким же образом как и прежде опять хотят моего уничтожения. Русские с места заключения мира вновь пришли в подвластные мне деревни, уже, конечно не для спокойствия горцев. (Датировано по дате получения, не позднее 23 июля 1836 года ЦГВИА, ф.205, оп.1, д.87, лл. 1-2. Перевод с арабского.).

Подвластными себе Шамиль называет деревни, население которых приняло шариат и присягнуло ему. Шамиль не раз заявлял, что его деятельность, его борьбанаправлена, прежде всего, на установление законов Ислама, на защиту интересов мусульман и устранение всего, что воспрепятствует этому. В том числе и – рабства, которое составляло основу шамхальств, княжеств и ханств. Писем, в которых Шамиль ищет приемлемого для обеих сторон мира, много, но почти всегда царское командование, выражавшее поначалу внешнюю готовность, отвечало имаму действиями, идущими вразрез с оговоренными предварительно условиями. Царскую администрацию и местных владетельныхкнязей не устраивал не только мир с Шамилем, к которому тысячами стекались и горцы, и русские солдаты, и сосланные за участие в восстании против России поляки, их не устраивал растущий авторитет имама, не устраивали провозглашенные им ценности.

Впрочем, были представители русского командования, искренне желавшие мира.

В 1854 году тогдашний Наместник Кавказа и главнокомандующий Отдельным кавказским корпусом Николай Николаевич недоумевал, почему нельзя покончить с Кавказской войной или, по крайней мере, приостановить ее, начав переговоры с Шамилем и предложив ему условия, не ущемляющие его достоинства? - пишет в своей книге « Шамиль. Мусульманское сопротивление царизму. Завоевание Чечни и Дагестана » профессор Тель-Авивского Университета Моше Гаммер, - « действовать тут следует со всей осторожностью: для этого сначала надо бы наладить с Шамилем добрые отношения, которые в подходящий момент станут трамплином для более серьезного разговора».

Необходимость такого «серьезного разговора» возникла пять лет спустя, когда перед Россией неожиданно раскрылась перспектива «получить в десять раз больше веса в совещаниях Европы», если бы на Кавказе был установлен мир, о чем и просит канцлер Горчаков Барятинского. Вот как описывает это событие его очевидец Абдурахман Казикумухский:

«…Шамиль получил известие, что полковник Лазарев, нынешний правитель Центрального Дагестана и Даниял-бек Елисуйский прибыли к имаму вместе с другими почетными лицами, ожидая под стеной представителя, который стал бы говорить с ними относительно ПЕРЕМИРИЯ и СОЮЗА с русскими (выделено мною – М.Д .), с тем, чтобы оно было наиболее выгодным в том, что касалось прошлого и будущего. Шамиль послал к ним своего сына Гази-Мухаммеда вместе с несколькими мюридами (…) Я был тогда вместе с ними, Гази-Мухаммед и полковник Лазарев встретились под стеной укрепления и переговаривались относительно упомянутого дела. После этой затянувшейся беседы, во время которой мы стояли около них, они разошлись по своим местам и сообщили имаму об итогах перемирия. Шамиль ответил им, что перемирие между ними состоится, при условии, что ему будет предоставлена возможность совершить хадж вместе с семьей и соратниками-асхабами. А если им будет отказано в этом намерении, то между ними не может быть ничего иного, кроме войны». (Абдурахман Казикумухский. «Взятие Гуниба». Впервые опубликовано в журнале «Наш Дагестан», №194-195, 2000 г. Перевод с арабского Н.А.Шихсаидовой).

Далее Абдурахман Казикумухскийвспоминает, что дерзкий ответ имама рассердил Барятинского. Однако, России важно было показать другим державам, что мир на Кавказе достигнут, а царю польстить тем, что имам пленен и Кавказ покорен, и недоумение было быстро утрясено. Шамилю обещали не только возможность совершить хадж, но и аудиенцию Императора. «Имам, подлинно, ты не раскаешься в том, что прибыл к наместнику, а затем – к императору», - заявил Шамилю некий Мирза Худат, которого полковник Лазарев представил в качестве секретаря барона генерала Врангеля.

«Когда мы попали к месту пребывания наместника, нас отстранили от имама всех, кроме Юнуса. Затем мы вернулись в село, оставив там имама, вошли в сельскую мечеть, где нашли Гази-Мухаммеда. Он спросил нас: «Где вы его оставили?» Мы ответили ему: «Мы были отстранены от него, и нас не пустили к нему. Мы не знаем, что с ним».Гази-Мухаммед собрался было нарушить перемирие. Он думал, что потерял имама навсегда, и уже больше не увидит его. Ибрагим, сын его дяди Батырхана ал-Гимрави, успокоил Гази-Мухаммеда: «Не разжигай огня раздора, который был погашен полностью с большим трудом. Не навлекай неприятностей на своего отца и на оставшихся из своей семьи». (Там же).

Гази-Мухаммед тогда внял совету. Но 18 лет спустя он снова разжег «огонь раздора», подготавливая в Стамбуле всеобщее восстание горцев Чечни и Дагестана, хотя на стене церкви «Спаса на крови» в Санкт-Петербурге царская администрация уже поспешила вывесить мемориальную запись:

«1859 и 1864

ПОКОРЕНИЕ КАВКАЗА

ВЗЯТИЕ ГУНИБА И ПЛЕНЕНИЕ ШАМИЛЯ

ОКОНЧАНИЕ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

А пока… Пока Шамиль сидит в карете и тайком сверяет по компасу направление, все еще не веря, что путь лежит в Петербург - на встречу с императором, полагая, что его везут в Сибирь, либо - на Соловецкие острова, как везли закованным несгибаемого и непримиримого шейха Мансура.

После окончания Крымской войны российское правительство повело решительное наступление на Шамиля. Существенно возросла численность русской армии. В августе 1856 года Александр II назначил наместником Кавказа и новым главнокомандующим кавказской армией князя А.И. Барятинского. В 1856-1857 гг. отряд генерала Н.И. Евдокимова выбил Шамиля из Чечни. В апреле 1859 года штурмом взята новая резиденция имама - село Ведено. В 1857-1859 годах Барятинскому удалось завоевать всю Чечню и повести наступление на Дагестан. В августе 1859 года, после ожесточенного сражения в ауле Гуниб, Шамиль сдался и был взят в плен. Имамат прекратил свое существование. Последний крупный очаг сопротивления горцев - урочище Кбааде - был взят русскими войсками в 1864 году. Многолетняя кавказская война закончилась.

ЗА ТРИ ГОДА

Летом 1856 года Барятинский был назначен командующим Отдельного Кавказского корпуса и сначала (с 1 июля 1856 года) «исправляющим должность Наместника», а уже в августе того же года - Наместником Кавказа с производством в генералы от инфантерии…

Для Александра Ивановича это была большая честь и большая ответственность. «Трудиться буду, чтобы оправдать великую милость, счастье и великую честь для меня». Он понимал, что затяжное кровавое противостояние на Кавказе требовало завершения, и завершения победного. Но как, какими средствами, какими силами?

Барятинский предложил разделить Кавказ на военные округа, поставив во главе каждого командующих. Всем им предоставлялись большие права, особая же ставка делалась на инициативу и умение брать ответственность на себя. Было также предложено срочно нарастить численность сосредоточенных на кавказском театре войск. Инициативы Барятинского по первости не встретили поддержки со стороны как военного, так и финансового ведомства. Откуда брать деньги? Да и время ли для решительных действий? Не испортят ли эти меры отношения с Европой? Не выгоднее ли будет законсервировать эту злосчастную войну до лучших времен? Под давлением министров заколебался и Александр II - шутка ли, на кавказские дела Барятинский просил чуть ли не треть военного бюджета страны. Но тут уж сам «проконсул» пошел в наступление на монарха. То, о чем он говорил, выглядело почти ультимативно - надо отнестись к Кавказской войне как к делу первейшей государственной важности или, отказавшись от нее, поставить крест на русском влиянии в этом регионе. Вялотекущие, разрозненные и малосильные военные операции только скомпрометируют Россию в глазах того кавказского населения, которое готово примкнуть лишь к тому, кто победит. А победить должна Россия. Тогда мирные чеченцы и дагестанцы увидят в ней надежного защитника, что окончательно подорвет влияние Шамиля. Пребывать же на Кавказе по принципу «не мир - не война» - значит перечеркнуть результаты многолетних усилий Российского государства по оставлению Кавказа за собой. И Александр уступил этому напору, пообещав всяческую поддержку.

Барятинский перешел к мощной наступательной тактике. Каждая военная операция разрабатывалась и обсуждалась до мельчайших деталей. Главнокомандующий презирал те якобы победные наскоки на противника, которые не давали русским войскам никаких стратегических преимуществ, но приносили немалые и бессмысленные потери. Теперь главная задача для него состояла в том, чтобы с минимальными потерями и по возможности быстро усмирить Кавказ, а еще и в том, чтобы нейтрализовать посягательства на Кавказские территории Англии, Персии и Турции, которые также стремились распространить на них свое влияние. К концу лета 1858-го Большая и Малая Чечня были заняты и Шамиль с остатками верных ему войск вынужден был отойти в Дагестан. В скором времени на его территорию были предприняты массированные наступления, и в августе 1859-го состоялся завершающий акт многолетней драмы, известной как «Кавказская война». Последнее прибежище имама Шамиля, расположившееся на горе Гуниб-Даг, было окружено плотным кольцом, помощи засевшим в горах ждать было неоткуда. 25 августа состоялся штурм аула Гуниб, Шамиль сдался на милость победителя.

Надо сказать, что имя Барятинского среди горцев уже было широко известно и произносилось с уважением - он неизменно был щедр, справедлив, с искренним уважением относился к кавказцам, способным работать, а не бандитствовать. Барятинский действовал, как дальновидный и опытный дипломат, ничем не оскорбив национальные чувства горцев и не раз подавая примеры полного доверия к людям честным и дельным. Он постоянно помогал местному населению и деньгами, и продовольствием, и медикаментами. Видимо, именно поэтому окруженный в Гунибе Шамиль напрасно взывал к жителям аула полечь как один, но не дать себя в руки неверных. Это было ответом Шамиля на предложение Барятинского сдаться и не губить понапрасну женщин и детей, скрывавшихся за стенами этого горного селения. Начавшийся штурм показал Шамилю, что его положение безнадежно. Русские дали еще четверть часа на размышление. Разумеется, Барятинскому ничего не мешало уничтожить загнанного в свое логово зверя, но сдавшийся Шамиль был куда предпочтительнее для Барятинского, чем мертвый. Легко понять его чувства, когда из крепости сообщили: «Шамиль сложил оружие. Шамиль выйдет к русским». За три года Барятинскому удалось усмирить непокорный край.

Сейчас дата 25 августа 1859 года прочно забылась. Для России же того времени происходившее в Гунибе имело эпохальное значение. В три часа пополудни многотысячное войско ликовало. Над головами этих людей развевались победные стяги державы - идея того, что они делают великое государственное дело, наверное, и была залогом того, что «победа будет за нами». Эхо пушек Барятинского, салютовавших наступившему миру, докатилось до Москвы, Петербурга, Смоленска, до всех городов. Князь Александр Иванович за пленение Шамиля получил высшее воинское звание - фельдмаршала. Ему было 44 года...

Еще три года оставался на Кавказе фельдмаршал Барятинский. Трудно было ожидать, что вот так, достигнув всего, Александр Иванович останется почивать на лаврах, не вписав еще какой-нибудь дерзкой строки в свою биографию. Так оно и случилось. 45-летний фельдмаршал и наместник Кавказа влюбился пылко, как бывает только в юности, хотя за это чувство заплатить ему пришлось дорого. Игра у Барятинского всегда складывалась крупная: чтобы не жениться на одной женщине, ему пришлось расстаться с богатством, чтобы жениться на другой - с постом наместника Кавказа. В мае 1860 года Александр Иванович отбыл с Кавказа в длительный отпуск за границу ввиду «расстроенного здоровья». Эта формулировка скрывала драматические перипетии его личной жизни: уж если чего и не сбылось, то это его мечтаний о любви «не для супружеских наслаждений, а ради того, чтобы с женой чай пить». Нет, дело шло именно о любви.

Вот что писал об этой истории известный политический деятель граф Сергей Юльевич Витте: «...Среди его адъютантов был полковник Давыдов; он был женат на княжне Орбелиани. Княжна Орбелиани была невысокого роста, с довольно обыденной фигурой, но с очень выразительным лицом кавказского типа... Барятинский начал ухаживать за женой своего адъютанта Давыдова. Так как вообще князь Барятинский очень любил ухаживать за дамами, то никто и не думал, чтобы это ухаживание кончилось чем-нибудь серьезным. Окончилось же это ухаживание (в действительности) тем, что в один прекрасный день Барятинский уехал с Кавказа, до известной степени похитив жену своего адъютанта».

Наместник, подобно горцу, умыкнул и спрятал ненаглядную грузинскую княжну там, где бы у него не могли ее отнять строгие на этот счет российские законы. Вот что, в сущности, пряталось за словами «лечение за границей». Понятно, что это бегство с чужой женой не предполагало скорого возвращения. На карьере надо было ставить крест: Барятинский подал в отставку, но получил ее только в 1862 году. Пришлось ему постоять и под дулом пистолета: оскорбленный муж приехал требовать сатисфакции. Фельдмаршал, дерущийся на дуэли, - это для бурной русской истории чрезвычайный случай. Поединок надолго перекрыл Барятинскому возвращение в Россию, по которой он страшно тосковал.

С Елизаветой Дмитриевной, урожденной княжной Джамбакур-Орбелиани, они прожили почти 20 лет. Князь умер в Женеве, но завещал похоронить себя в Курской губернии, в родовом селе Ивановское, что и было исполнено. На его надгробной доске с родовым гербом Барятинских и девизом «С Богом и честью» начертано: «Генерал фельдмаршал. Генерал адъютант князь Александр Иванович Барятинский. Род. 2 мая 1815 года. Cкончался 25 февраля 1879 года».

Л. Третьякова. Принцип проконсула. Вокруг света, 2002, №6

СКАЗАНИЕ ОЧЕВИДЦА О ШАМИЛЕ

Когда увеличились крики со всех сторон, чтобы кто-нибудь из доверенных Шамиля был выслан к главнокомандующему, Шамиль позвал меня и приказал идти заключить мир с русскими и просить пощады. Я вышел из селения с товарищем Юнусом Чиркеевским. Некоторые мюриды стреляли по русским - я приказал им остановиться. Я посмотрел на все четыре стороны: все было покрыто русскими. Когда они увидели меня, то закричали вдруг: «Иди сюда! Иди сюда!» Я отправился к тому, кто был поближе. Это был какой-то генерал. Я спросил: «Кто это такой?» Мне сказали, что это генерал Кесслер. Затем ко мне подошли поручик Смирнов и армянин Захар и сказали, что генерал Кесслер приказал отобрать у нас оружие и возвратить когда будет заключен мир. Я отдал Захару шашку, а ружье и пистолет Ибрагиму Чохскому. Заметив, что через Кесслера дело наше не может быть покончено, я сказал Юнусу: «Пойдем от него; у него, кажется, не было другой цели, как только отобрать у нас оружие!» Оставив Кесслера и оружие наше в руках его переводчиков, которые не возвратили нам его и по сие время, мы встретили другого генерала, с которым был Даниель-Султан. Генерал этот спросил нас: «Где Шамиль, отчего он не сдается и зачем вы пришли?» Я отвечал: «Вы нас звали». Тогда этот генерал приказал Гасан-хану казикумухскому отправить нас к главнокомандующему. От Даниель-Султана я узнал, что это был барон Врангель. Я нашел его умным человеком. На пути мы встретили полковника Лазарева, который указал нам дорогу к главнокомандующему. Князь Барятинский принял нас очень ласково и сказал нам, чтобы мы представили ему Шамиля. Возвратясь в селение, мы застали Шамиля, Кази-Мухаммада с семейством и мюридами в мечети. Мы сказали Шамилю, что главнокомандующий просит его, чтобы он пришел, и что не будет никакой измены. Но Шамиль уже приготовился защищаться, положив перед собой шашку и заткнув полы за пояс. Он решился умереть, а потому отвечал нам: «Вы должны сражаться, а не говорить мне, чтобы я шел к главнокомандующему! Я хочу сражаться и умереть в этот день». Кази-Мухаммад же сказал Шамилю: «Я не хочу сражаться, я выйду к русским; а ты, если хочешь, то дерись!» Шамиль очень рассердился; даже женщины, которые находились в мечети с оружием в руках, стали стыдить и ругать Кази-Мухаммада за его трусость, а некоторые проклинали его. В таком положении мы оставались до четырех часов. Затем, Шамиль, видя измену сына, согласился идти к главнокомандующему. Мы все обрадовались. Одев Шамиля, мы посадили его на лошадь, причем он, обратясь к детям своим, сказал им: «Будьте покойны теперь, Кази-Мухаммад и Мухаммад-Шафи! Вы начали портить дела мои и докончили их трусостью». Шамиль выехал из селения в сопровождении пеших мюридов. Увидев его, все войска, которые находились вокруг селения, закричали: «Ура!». Шамиль испугался и возвратился в селение, думая, что его обманут и убьют. Но один, из числа мюридов, Мухаммад Худанат-оглы гоцатлинский, сказал Шамилю: «Если ты побежишь, то этим не спасешься; лучше я убью сейчас Лазарева и начнем газават (драться за веру)». В это время впереди русских отдельно стоял полковник Лазарев, который заметив нас, сказал: «Куда вы возвращаетесь?! Не бойтесь! Между нами не будет измены». Шамиль возвратился и подъехал к барону Врангелю, который поздоровался с ним, отправил его к главнокомандующему. Доехав до ставки главнокомандующего, Шамиль слез с лошади; здесь взяли его и представили главнокомандующему. Между тем барон Врангель приказал мне привести к нему Кази-Мухаммада и Мухаммада-Шафи с женами, и все семейство Шамиля. Я вошел в мечеть и нашел там Кази-Мухаммада и брата его с мюридами. Когда он увидел меня, то спросил: «Где ты оставил отца моего?» Я ответил ему: «Разве ты не знаешь, что я оставил отца твоего у сардара, который отвел его в свою палатку». Потом сказал ему: «Чего ты хочешь теперь?» Кази-Мухаммад отвечал: «Я хочу сражаться, пока не убьют меня!» Я сказал ему: «Если бы ты желал сражаться, то сражался бы прежде, а теперь война кончена. Вставай и пойдем со мною!» Я взял его с братом и всем семейством и повел к барону Врангелю, который дожидался их неподалеку от селения. Барон Врангель, приняв их, сказал мне: «Я очень доволен твоею службою и никогда этого не забуду». После того я уже не видал ни Шамиля, ни главнокомандующего, ни барона Врангеля. Таким образом я был посредником при заключении мира. Во время захождения солнца я пошел к своему семейству и нашел жену и детей плачущими. Все имение наше было разграблено милиционерами, так что даже иголки не осталось. Жена начала упрекать меня и сказала: «Ты столько лет служил Шамилю, что же ты получил?» И в этот день, когда все стерегли свои вещи, ты был посредником между Шамилем и русскими, а имение твое ограбили милиционеры». В эту ночь я с женою и детьми, почти голыми, с непокрытыми головами и босыми пошли и в полночь достигши до Хиндаха, остановились там у своих кунаков. Я понес тогда убытку на 2250 руб., кроме оружия, лошади и часов; кроме того 137 книг, которые я получил от отца, были потеряны. У меня даже на абаз не осталось имения, кроме одежды и кинжала, которые были на мне. Хотя жена моя и успела сберечь, привязав под рубашкою, вещей и денег почти на 280 руб. но через семь дней и эти вещи и деньги пропали в доме моего кунака, у которого я остановился и отдал их ему на сбережение, когда ездил к полковнику Лазареву. Я знаю и теперь вижу, как вор проживает мои деньги и вещи, и прошу Бога, чтобы он помог мне возвратить их. Я еще не видел большего несчастья, как в день заключения мира; тем более, что жена и дети мои привыкли прежде к сколько-нибудь порядочной жизни, после того же остались голодны, голы и босы. Но, однако, я постарался забыть это несчастие, потому что рад был, что сам остался жив и не посмел уже жаловаться, что имение украдено. Русские начальники помогли мне и дали средства содержать семейство.

ИМАМ ШАМИЛЬ В РОССИИ

С назначением князя Барятинского главнокомандующим кавказской армией поражения и разные неудачи Шамиля стали учащаться, число деспотически управляемых и преданных ему горцев стало убывать с каждым днем, а вместе с ними его власть и значение. С окончанием Кавказской войны, длившейся десятки лет, бывший повелитель Чечни и Дагестана, долго покровительствуемый судьбою, Шамиль, окруженный в своем последнем убежище, ауле Гунибе, и сдавшийся победителям, через неделю, 2-го сентября, выехал с семейством из Дагестана и 26-го сентября прибыл в Петербург, где вскоре имел счастье быть представленным и милостиво принятым императором Александром II, затем по высочайшему повелению был отправлен в г. Калугу…

Для жительства прибывшему в Калугу, в конце 1859 года, пленному Шамилю с семейством был нанят на казенный счет в городе большой дом с флигелями и садом, принадлежавший отставному полковнику Сухотину. На устройство обстановки в заранее приготовленной квартире, т. е. на покупку мебели, зеркал, посуды и проч., было израсходовано и уплачено из сумм Калужского казначейства 5086 рублей. Наем, ремонт и отопление помещений имама и его многочисленной прислуги лежали на обязанности квартирной Калужской комиссии под председательством местного губернатора. Деньги для этого отпускались из сумм государственного казначейства. Оттуда же Шамиль получал, через состоявшего при нем особого офицера в качестве военного пристава, жившего вблизи пленного Шамиля в доме Ланеева, назначенные ему по высочайшему повелению пожизненной пенсии 15 000 рублей, которые выдавались вперед за три месяца, каждый раз 3750 рублей, в полное и безотчетное распоряжение. Кроме того, на наем летом дачи для Шамиля отпускалось ежегодно 300 рублей, причем на переезды его с семейством на дачу требовалось от 15 до 20 лошадей.

При Шамиле, также по высочайшему повелению, состояли пристав-офицер и его помощник, которым был вверен надзор за пленником. По данной приставу инструкции, он должен был быть советником имама, тайно следя за ним так, чтобы никоим образом не обременять и не стеснять пленника; кроме того, пристав должен был быть за него ходатаем во всех случаях и по возможности предупреждать его законные желания, ограждая имама от всего, что могло отягощать его положение в чужой стране. На эту должность был назначен, числившийся по армейской пехоте, штабс-капитан Руновский. Имаму и его семейству были разрешены посещения театров, концертов, публичных и частных собраний, также прогулки пешком, в экипажах и верхом в городе и его окрестностях, не далее 30 верст от городской черты. Для объяснения с Шамилем, совершенно не знавшим русского языка, при нем состояли два переводчика, подчинявшиеся приставу; один из них - кандидат Петербургского университета Турминский (с 1 января 1860 г. по февраль 1864 года) - был назначен с правами государственной службы для первой передачи разговоров, взглядов и даже мыслей пленника о разных делах, не касавшихся его домашней жизни; а другой - государственный крестьянин Мустафа Ях-Ин - служил по вольному найму в качестве исполнителя поручений имама и переводчика в его домашнем быту. Как житель Калуги, имам с его семейством подчинялся, на общих основаниях, калужскому губернатору, а как военнопленный - губернскому воинскому начальнику, которые в важных случаях, требовавших особого разрешения, представляли просьбы пленного имама военному министру для доклада государю императору. Этим же лицам был поручен надзор за точным исполнением приставом и переводчиками, состоявшими при Шамиле, их обязанностей. Дом Шамиля охранялся особо назначенными городовыми. Для развлечения пленника, по ходатайству военного пристава, высылались из Императорской Публичной библиотеки редкие восточные рукописи, например, Аль-Коран 1790 г., и разные книги на арабском языке, которые по прочтении возвращались в библиотеку. Лето Шамиль проводил на особо нанятой для него казной удобной даче с фруктовым садом. Первые годы, летом, он жил вблизи Калуги на даче помещика Ермолова, а потом на даче «Перцово», принадлежащей доктору Беккеру, в 8-ми верстах от города.

Высочайшим приказом 8-го апреля 1861 года, сын Шамиля Мухамед-Шафи определен на службу в лейб-гвардии кавказский эскадрон собственного его величества конвоя с чином корнета, где и был зачислен во 2-й взвод. Вскоре после этого молодой гвардейский корнет Магомед, получив от калужского губернатора подорожную на проезд, отправился к месту служения в Петербург, где по прибытии получил значительное денежное пособие. Через два месяца после отъезда Мухамеда, Шамиль с приставом, капитаном Руновским, ездил в Петербург и там имел счастье представиться покойному государю императору и выразить благодарность за вновь оказанную ему высочайшую милость, 12-го ноября того же года военный пристав капитан Руновский был переведен на Кавказ, с назначением состоять для особых поручений при главнокомандующем армией князе Барятинском; вместо же него был назначен помощник начальника Среднего Дагестана подполковник Павел Гиллярович Пржецлавский. В следующем году семейство Шамиля постигло горе: умерла жена старшего сына Кази-Магомеда, Каримат. Тело покойницы, герметически закупоренное в металлический гроб, было отправлено в Северный Дагестан, на кладбище предков Шамиля, около города Темир-Хан-Шуры, в селение Гимры. Для сопровождения тела и всех распоряжений в пути был назначен фельдъегерского корпуса штабс-капитан Гузей Разумов, которому на устройство гроба, покупку экипажа и вообще на путевые расходы было выдано от казны 2.000 рублей.

Публикуем главы из воспоминаний видного деятеля Великих реформ Александра II, военного министра, генерал-фельдмаршала Дмитрия Алексеевича Милютина (1816-1912). В 1856≈1860 годах он был начальником Главного штаба Кавказских войск и ближайшим соратником наследника и командующего Кавказской армией князя А. И. Барятинского. Милютин был не только свидетелем описываемых событий, но и одним из главных участников решающего этапа Кавказской войны ≈ заключительного периода сопротивления Шамиля и его пленения. И потому ⌠достопамятное историческое событие передано им достоверно, живо, колоритно. Здесь все интересно: и значительные события ≈ занятие Гуниба, почти неприступного, ⌠защищенного природой убежища, русскими войсками, и мелкие детали и факты (например: пленение Шамиля произошло накануне дня коронации Александра II (26 августа). Интересно, что вооруженная борьба не заслоняла для Барятинского задачи немедленного обустройства покоренной восточной территории Кавказа, создания ⌠сообразной с духом народа администрации для приобретения такого положения, которое избавило бы нас в будущем от всяких случайностей и вторичной кровавой бойни. В эйфории победы он говорил шутя Милютину, что со временем, лет через 50 или 100, эти события станут сюжетом для романа, драмы, даже оперы, и всех участников вы ведут на сцену в блестящих костюмах. Эта шутка сняла напряжение пережитого дня. Реальная историческая перспектива оказалась суровой.

Текст публикации приводится по списку с автографа, подготовленному самим Д. А. Милютиным, который хранится в его фонде: ОРРГБ. Ф. 169. Карт. 13. Ед. хр. 3. Л. 91 об -106 об Текст главы приводится полностью, сохранена стилистическая и языковая особенность написания некоторых слов, авторская транскрипция имен собственных и географических названий.

Август 1859 года.

Гора Гуниб, ≈ как я уже сказал, ≈ выделяется, наподобие приподнятого острова, из окружающей его гористой местности. В верхней части горы края ее со всех сторон совсем обрывисты и кажутся издали недоступными; ниже скаты становятся постепенно отложе, так что подошвы горы расстилаются верст на 50 в окружности. Вершина, вытянутая от запада к востоку верст на 8, значительно суживается и понижается к востоку, т. е. к течению Койсу. Западная же, более возвышенная и широкая сторона, имеет до 5 верст протяжения и возвышается до 7700 футов над уровнем моря. Вершина горы образует продольную ложбину, по которой протекает речка. Прорвавшись сквозь скалы, замыкающая горную котловину, эта речка низвергается несколькими водопадами в Койсу. В долине зеленеют рощи (в том числе редкостная на Кавказе ≈ березовая роща); есть луга, небольшие пашни, и на дне, почти в центральном положении, маленькое селение, где и поселился Шамиль со своею семьей и небольшим числом преданных мюридов. В числе защитников Гуниба были и отчаянные абреки (качаги), и русские беглые солдаты, всего же набралось до 400 вооруженных, при 4 орудиях: сила не большая, но достаточная для обороны такого сильно защищенного природой убежища. Единственный доступ на вершину Гуниба составляла крутая тропа, взвивавшаяся от берега Койсу на восточную оконечность горы, вдоль русла низвергающейся с нее речки. К преграждению этого доступа, конечно, были приняты Шамилем все меры: устроены завалы и башня, подкопаны и обрыты все места, сколько-нибудь доступные ноге человеческой, а при самом выходе тропинки на верхнюю площадку поставлена пушка. Со всех прочих сторон Гуниб признавался недоступным. В тех немногих точках окраины верхней площадки, где замечалась малейшая впадина или трещина, выставлены были караулы.

Обложение Гуниба началось уже с 9-го августа. По распоряжению барона Врангеля, войска, по мере прибытия, занимали позиции у подошвы горы и постепенно смыкалось кольцо блокады. Выстрелы неприятельских орудий с Гуниба, по дальности, не достигали до расположения войск. К 18-му числу, по присоединении к блокирующим войскам некоторых частей, прикрывавших следование нашего обоза, сосредоточилось под Гунибом всего до 16 1/4 батальонов, полк драгун (Северский), 13 сотен казаков и милиции, при 18 орудиях. Главные силы или резерв (6 батальонов, в том числе 2 батальона лейб-гренадерского Эриванского полка и 4 батальона Ширванского, рота сапер и драгунский полк) расположились на Кёгерских высотах, т. е. с восточной стороны; 1 батальон (Самурского полка) и 5 сотен Дагестанского конно-иррегулярного полка, под начальством полковника Кононовича, спущены в самое ущелье Койсу, чтобы стеречь единственный выход с Гуниба; справа от него, на северо-восточном и северном фронте, у подошвы горы, расположены, под начальством генерал-майора князя Тархан-Моуравова, 2 батальона (Грузинского гренадерского и Самурского полков); слева, с южной стороны горы ≈ 4 батальона (2 апшеронских, 1 самурский и 1 стрелковый 21 -и), под начальством полковника Тергукасова; наконец с западной стороны 3 батальона (2 Дагестанского полка и 18-й стрелковый), под начальством полковника Радецкого.

Еще до прибытия главнокомандующего барон Врангель пробовал склонить Шамиля к сдаче. Первые сношения начались 15-го августа чрез полковника милиции Али-хана. 16-го числа Шамиль дал знать, что согласен вести переговоры при посредничестве Даниель-бека. К удовлетворению этой странной прихоти имама не встретилось препятствий, так как Даниель-бек прибыл 18-го числа в свите главнокомандующего. Сам князь Барятинский находил желательным покончить с Шамилем мирным соглашением, хотя бы на самых льготных для него условиях. Добровольная сдача Гуниба была бы счастливым завершением всей экспедиции; сбылись бы вполне расчеты князя; предполагавшийся торжественный въезд в Тифлис совершился бы как раз 30 августа, и какой ⌠эффект■ произвело бы в Петербурге, если бы к этому торжественному дню2 пришло туда донесение о сдаче Шамиля и окончательном умиротворении всей восточной половины Кавказа!

О переговорах с Шамилем опять поднят был вопрос и в Петербурге, но совершенно невпопад. Еще 23-го июля посол наш в Константинополе князь Лобанов-Ростовский3 телеграфировал князю Горчакову, что какой-то поверенный Шамиля, присланный просить помощи у султана, обратился к послу с вопросом: не будет ли согласно наше правительство на примирение с имамом и на каких условиях? ≈ что означенный горец желает получить пропускной вид чрез Тифлис, для доставления Шамилю ответа. На эту телеграмму из Петербурга дан ответ князю Лобанову, по высочайшему повелению, что он может выдать Шамилеву агенту пропуск в Тифлис и что наместник Кавказский облечен достаточными полномочиями, чтобы прямо вступить в переговоры с Шамилем. Обо всем этом сообщено наместнику не только князем Горчаковым4 и Сухозанетом5 (от 26 и 29 июля), но и в собственноручном письме самого государя (от 28 числа), причем высказывалось, что ⌠примирение с Шамилем было бы самым блестящим завершением оказанных уже князем Барятинским великих заслуг■. В письме канцлера указывалось и на тогдашние политические обстоятельства: по выражению князя Горчакова, восстановление мира на Кавказе, без пролития крови и без траты денег, удесятерило бы вес России в европейской политике. Письма эти очень озадачили князя Барятинского, хотя не в первый раз приходилось ему убеждаться в том, как мало понимали в Петербурге дела кавказские. Что посол в Константинополе принял серьезно нахальное заявление Шамилева посланца ≈ это еще извинительно; но непонятно, как министры и сам государь могли придать значение примирению с имамом в то время, когда он, покинутый почти всеми своими приверженцами, укрылся в последнем своем притоне и когда вся страна, прежде подвластная ему, встречала главнокомандующего с радостными приветствиями, как избавителя. Роль имама была уже сыграна; оставалось ему одно из двух: или положить оружие добровольно, или предоставить решение своей участи последнему, кровавому бою. Единственным предметом переговоров могли быть теперь условия сдачи Гуниба. В таком смысле и ответил князь Барятинский государю и канцлеру. В письме князю Горчакову (от 24 августа) он благодарил его, с оттенком иронии, за извещение о предложениях Шамилева агента, но прибавил, что если даже ему удастся добраться до Кавказа, то это будет уже поздно.

По приказанию главнокомандующего, на другой же день по приезде его на Кёгерские высоты, Даниель-бек отправился вместе с полковником Лазаревым на передовой наш пост, на берегу Койсу, близ разоренного аула Ку-дали, и послал в Гуниб записку. В которой предлагалось

Шамилю выслать его сына Казы-Магомадля ведения переговоров. После обмена несколькими записками, съехались в условленном месте Даниель-бек и Лазарев с Казы-Магома. В первых объяснениях уполномоченный имама выказывал сговорчивость; шла речь только о безопасном выпуске из Гуниба всех засевших в этом притоне; но Шамиль не торопился давать ответы. 20-го числа, утром, послано ему решительное объявление от имени самого главнокомандующего. Этот ультиматум начинался такими строками: ⌠Вся Чечня и Дагестан ныне покорились Державе Российского Императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении великому Государю. Чтобы избежать нового пролития крови, для окончательного водворения в целом крае спокойствия и благоденствия, я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие■… Далее обещалось, именем государя, полное прощение всем находившимся в Гунибе, дозволение самому Шамилю с его семьей ехать в Мекку, обеспечение ему средств, как на путешествие, так и на содержание. Срок для решительного ответа назначен до вечера того же дня; если ж Шамиль до того времени ⌠не воспользуется великодушным решением Императора Всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему милостей■.

Даниель-бек отправил этот ультиматум при своем письме, в котором убеждал Шамиля неотлагательно принять объявленные ему великодушные условия с полным доверием к слову наместника. Но великодушие к врагу не укладывается в понятиях азиатца. Шамиль, в ответ главнокомандующему, счел нужным просить разрешения на присылку доверенных лиц для дополнительных переговоров относительно обеспечения обещанного пропуска в Мекку. И на это князь Барятинский изъявил согласие. 21-го числа явился в наш лагерь один из самых близких к имаму мюридов, вполне ему преданный ≈ Юнус, худощавый старичок, с резкими чертами лица, живыми бегающими глазами, вообще весьма типичный. Сопровождало его несколько других доверенных мюридов в виде ассистентов. Князь Барятинский, лично приняв этих горских дипломатов, подтвердил им прежнее свое обещание. Они возвратились в Гуниб; но затем прошел весь день без всякого ответа от Шамиля. По-видимому, он колебался в своем решении; привычное недоверие взяло верх, вероятно, под влиянием окружающих его фанатиков и наиболее ожесточенных злодеев, не смевших верить обещанному прощению. 22-го числа, утром, по приказанию главнокомандующего, отправлено с полковником Али-ханом письмо от меня, на арабском языке: в нем категорически подтверждалось требование ⌠сардаря■, чтобы дан был без промедления решительный ответ и назначен крайний срок.

Сверх всякого ожидания, ответ получен чрезвычайно дерзкий, в таком смысле: ⌠Мы не просим у вас мира и никогда с вами не помиримся; мы просили только свободного пропуска на заявленных нами условиях; если последует на это согласие, то хорошо; если ж нет, то возлагаем надежды на всемогущего Бога. Меч отточен и рука готова!■

Таким образом, переговоры оказались бесплодными; надежды наши на мирную развязку исчезли; расчеты князя Барятинского на скорое возвращение в Тифлис не сбылись. Приходилось прибегнуть к осаде. Несмотря на малочисленность обороняющихся, открытый штурм мог бы стоить дорого. Немедленно же начались приготовления к осаде: заготовлялись туры, фашины, лестницы; вытребованы мортиры; послано в Дербент за некоторыми другими принадлежностями. Ведение осады поручено генерал-майору Кеслеру, который в тот же день приступил к подробному осмотру местности, указал места для батарей (против восточной стороны Гуниба), дал лично наставления начальствующим отделами блокадной линии. Им приказано стеснять сколько возможно кольцо обложения, постепенно подаваясь вперед к подошве верхнего, обрывистого пояса горы; высматривать внимательно места, где окажется какая-либо возможность взбираться на крутизны, прикрываясь скалами, камнями и складками местности. С этого времени начали раздаваться с обеих сторон ружейные и артиллерийские выстрелы.

Пока еще велись переговоры с Шамилем, прибыл в Кёгерский наш лагерь курьер из Петербурга с рескриптом государя от 10-го августа и с приятными известиями о новых царских милостях. Это был ответ на донесение главнокомандующего от 27 июля, отправленное с адъютантом князя Барятинского Шереметевым, который застал государя на маневрах, в Ропше, 6-го августа. Известие о переправе Дагестанского отряда чрез Койсу, о занятии Аварии, об изъявлении покорности большею частью Дагестана, доставило государю большое удовольствие, и в тот же день пожалованы награды: самому князю Барятинскому ≈ орден святого Георгия 2-й степени; барону Врангелю ≈ тот же орден 3-й степени; графу Евдокимову и мне ≈ звание генерал-адъютанта. Награждены и другие лица, имена которых упомянуты были в донесении главнокомандующего. Присланный с означенным донесением адъютант Шереметев назначен флигель-адъютантом, так же как и штаб-ротмистр Собственного Его Величества конвоя князь Челокаев. Куринскому и Кабардинскому полкам пожалованы знамена Георгиевские с новыми надписями. В собственноручном письме государь писал: ⌠Скажи вновь от меня Кавказским молодцам искреннее спасибо и что они мне опять доказали, что для них невозможного нет■.

Царские эти выражения были объявлены Кавказской армии в приказе от 22-го августа. Того же числа отдан главнокомандующим следующий приказ: ⌠Воины Кавказа! В день моего приезда в край, я призвал вас к стяжанию великой славы Государю нашему, и вы исполнили надежду мою. В три года вы покорили Кавказ от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно со всею силою душевного моего выражения до сердец ваших■.

Нужно ли прибавлять, что редакция этого приказа, так же как и других подобных, принадлежит перу самого князя Барятинского.

Из всех пожалованных наград наиболее удовольствия доставило самому главнокомандующему назначение графа Евдокимова генерал-адъютантом. Такая награда казалась почти несбыточной после тех обидных нареканий, которые еще так недавно взводились на достойного начальника левого крыла. Эксельбант на плече Евдокимова имел особенное значение. Это было окончательное очищение его запятнанной репутации.

Также приятно было князю Барятинскому и мое генерал-адъютантство. Первым движением его было ≈ своеручно прицепить мне свой собственный эксельбант. Первое, искренно-сочувственное поздравление с этой наградой получил я от А. П. Карцева, который в письме своем, упомянув о приезде Шереметева 6 августа в Ропшу, писал мне: ⌠В тот же день мы все узнали о назначении вашем генерал-адъютантом, и скажу вам, что начиная от стариков генерал-адъютантов до самых молодых офицеров, бывших в Ропше и знавших вас только по имени, все этому обрадовались, обрадовались непритворно и передавали эту весть друг другу с таким же удовольствием, как и известие об одержанном успехе■.

Князь Барятинский крайне досадовал на то, что из-за безрассудного упрямства Шамиля приходилось отказаться от заветной мечты ≈ поднести государю к торжественному дню 30-го августа радостную весть об окончательной развязке войны в восточной половине Кавказа. День этот уже близок, ≈ а предстоящая осада Гуниба может затянуться надолго. Поэтому князь Барятинский решился 22-го августа отправить с поручиком князем Витгенштейном (Фердинандом) на Симферопольскую телеграфную станцию поздравительную телеграмму государю такого содержания» ⌠Имею счастье поздравить Ваше Императорское Величество с августейшим тезоименитством, От моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги Кавказ покорен державе Вашей. Сорок восемь пушек, все крепости и укрепления неприятельские в руках наших. Я лично был в Карате, Тлохке, Игали, Ахульго, Гимрах, Унцукуле, Цатаныхе, Хунзахе, Тилитли, Ругдже и Чохе. Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами■.

От того же числа, в отзыве к военному министру, князь Барятинский писал: ⌠Итак, полувековая кровавая борьба в этой половине Кавказа кончилась; неприступные теснины, укрепленные природой и искусством аулы, крепости замечательной постройки, взятие которых потребовало бы огромных пожертвований, 48 орудий, огромное число снарядов, значков и разного оружия ≈ сданы нам в течение нескольких дней, без выстрела, силою нравственного поражения. Все это последствие действий предыдущих лет и предпринятого теперь наступательного движения с трех сторон■.

Очертив далее всю свою торжественную поездку, от укрепления Преображенского до высот Кёгерских, князь Барятинский прибавил: ⌠Теперь, когда все эти горы, ущелья и долины, огражденные природой и искусством, ≈ в наших руках; когда воинственное, фанатическое население их, так долго не выпускавшее из рук оружия, вдруг нам покорилось ≈ теперь настала пора бесчисленных забот и усиленной деятельности для проложения путей сообщения, для учреждения правильной, сообразной с духом народа администрации, для избрания и занятия стратегических пунктов ≈ одним словом, для приобретения такого положения, которое избавило бы нас в будущем от всяких случайностей и вторичной кровавой борьбы. С помощью Бога, с содействием моих отличных помощников, с теми несравненными войсками и средствами, которые Государь Император предоставил в мое распоряжение до исхода 1861 года, я могу надеяться достигнуть и этой цели, для славы возлюбленного Монарха■.

Счастливый переворот, совершившийся так быстро, почти внезапно, во всей восточной половине Кавказа, превзошел все наши ожидания; но вместе с тем на местную администрацию выпадали отныне новые, серьезные заботы о будущем устройстве новопокоренного края, об упрочении в нем нашей власти так, чтобы сделать невозможными какие-либо попытки нарушения только что установившегося мирного положения. Князь Барятинский счел нужным, не теряя времени, обменяться мыслями по этому предмету с тремя главными начальниками сопредельных отделов края; необходимо было обсудить по крайней мере некоторые главные вопросы, требовавшие соглашения на первых же порах. Граф Евдокимов и барон Врангель были налицо; оставалось вызвать третьего ≈ князя Меликова, который в то время находился не в дальнем расстоянии от Гуниба.

Князь Меликов, ≈ как было прежде сказано, ≈ еще 8-го августа, распростившись с главнокомандующим в лагере при Конхидатле, в тот же день уехал с прежним конным конвоем, обратно в Тиндо, где ожидал его отряд генерал-майора Корганова. Следуя далее с этим отрядом в Кварши и установив управление в новопокорившихся обществах Ункратля, князь Меликов возвратился прежним трудным путем в лагерь, оставленный им на горе Бешо, а 10-го числа весь Лезгинский отряд стянулся на горе Мичитль. Между тем подполковник Генерального штаба Комаров и майор князь Ратиев произвели подробную рекогносцировку совершенно неизвестных дотоле путей по долине Андийского Койсу до дидойского селения Шаури и к селению Хушети, пограничному с Тушетией. Получив благоприятные известия от князя Шаликова о положении дел в Анкратле, князь Меликов не счел нужным держать долее все свои силы в горах: часть войск и тяжести спустил он на равнину, а с остальным отрядом (6 батальонов, 3 роты стрелков, 1 сотня казаков, 4 сотни милиции при 4 горных орудиях) двинулся 13-го августа в верховья Аварского Койсу, к Черельскому мосту (у селения Тларата). Здесь, в лагере князя Шаликова, назначено было сборное место наибов, старшин и почетных представителей новопокорившихся обществ верхних долин Аварского Койсу и его притоков. Во всех этих обществах установлено новое управление, назначены наибы; всем ранее выселившимся на равнину горцам разрешено возвратиться в прежние аулы. Затем князь Медиков, с 3 батальонами, сотней казаков и 2 горными орудиями, двинулся в верхнюю долину Кара-Койсу, в общество Кейсерух (или Тлесерух) и прибыл 19-го августа в Ириб.

Получив здесь от главнокомандующего приглашение прибыть в лагерь на Кегерские высоты, князь Меликов отправился туда 21 -го числа, с конвоем из 2 сотен конной милиции. Остановленные в Ирибе войска, под начальством генерал-майора Корганова, приступили к разрушению нагроможденных в Ирибе Даниель-беком укреплений, к вывозу находившихся там орудий и военных запасов. Князь Меликов, после совещаний у главнокомандующего, возвратился 24-го числа в Ириб.

Начатые с 23-го августа осадные работы против Гуниба велись генералом Кеслером энергично: устраивались батареи, ложементы для пехоты, подступы (где было возможно). В распределении блокирующих войск сделаны некоторые изменения. Из расположенного на Кегерских высотах резерва, выдвинуты вперед все четыре батальона Ширванского полка; два из них заняли позицию против восточной оконечности Гуниба, в самой долине Койсу, под начальством командира этого полка, полковника Коно-новича; другие два, а также бывший прежде у Кононовича Самурский батальон и 5 сотен Дагестанского конно-иррегулярного полка поступили на северный фронт блокады, под начальство генерал-майора князя Тархан-Моуравова. По указанию генерала Кеслера, в ночь с 22 на 23 число, полковник Кононович выдвинул передовые свои части на самый скат восточной оконечности Гуниба, по которому вела единственная тропа на верхнюю площадку горы. Траншейные работы велись здесь непосредственно инженер-капитаном Фалькенгагеном. Передовые посты, прикрываясь камнями и скалами, отстреливались против живого огня с неприятельских завалов. По временам раздавался выстрел с неприятельского орудия, поставленного на скале, над тропинкой. Поблизости этой неприятельской батареи виднелась палатка: как потом оказалось, это был наблюдательный пункт самого Шамиля. По всему было заметно, что с этой именно стороны неприятель ожидал нападения; сюда обращено было все внимание и силы обороняющегося.

Со всех остальных сторон Гуниб казался совсем недоступным. При расположении наших войск кругом горы, первоначально имелось в виду только стеречь Шамиля, чтобы не дать ему уйти и в этот раз подобно тому, как удалось ему вышмыгнуть из Ахульго; однако ж блокирующие войска, как уже сказано, ≈ получили приказание высматривать местность и по возможности выдвигаться вперед, все ближе к отрывистой крутизне горы. На всякий случай припасены были лестницы, веревки с крючьями. Солдаты, вместо сапог, обуты были в поршни или посталы, чтобы вернее карабкаться по скалам и каменьям. Команды ⌠охотников■ мало-помалу взбирались все выше и выше, и залегали между камнями на едва заметных издали уступах крутизны.

Так прошло два дня, 23-е и 24-е августа. В лагере нашем начинали свыкаться с мыслью о продолжительной стоянке. Главнокомандующий был в озабоченном расположении духа. По временам подходил он к поставленному пред его ставкой телескопу, на пригорке, с которого открывался вид на верхнюю поверхность Гуниба. Перестрелка не прекращалась и ночью. Каждый раз, когда неприятельские караулы замечали движение наших передовых частей или когда чья-либо голова высовывалась из-за камней, возобновлялась трескотня.

На рассвете 25-го августа послышалась более обыкновенного усиленная стрельба. Часов в 6 утра состоявший неотлучно при главнокомандующем урядник из туземцев Казбей (обыкновенно ездивший за князем Барятинским с его значком) случайно подошел к зрительной трубе и к удивлению своему увидел на вершине Гуниба в нескольких местах белые шапки наших солдат. Казбей бросился к палатке главнокомандующего, чтобы возвестить ему свое изумительное открытие, и мгновенно весь лагерь всполошился. Кучки любопытных высыпали на переднюю площадку, откуда виден Гуниб; не менее других был изумлен и сам главнокомандующий. Какая радостная для него неожиданность! С нетерпением ожидали мы известий от генерала Кеслера. Недоумение наше длилось довольно долго, по трудности сообщения между нашим лагерем и передовыми войсками, раскинутыми кругом Гуниба. Наконец появился желанный вестник: мы узнали, что действительно удалось нашим передовым войскам взобраться на вершины горы, как с южной стороны, так и с северной; что полковник Кононович с ширванцами двимул-ся также на приступ с восточной стороны; что вслед за ними и генерал Кеслер поехал на Гуниб. Немедленно же решился отправиться туда и сам князь Барятинский.

Подробности дела выяснились только позже. Оказалось, что еще с вечера 24-го числа, по распоряжению генерала Кеслера, была произведена фальшивая тревога: передовые наши войска со всех сторон открыли сильный ружейный огонь, забили барабаны, раздались крики ⌠ура■; потом все утихло и защитники Гуниба успокоились; но передовые наши посты воспользовались произведенной суматохой, чтобы взобраться сколь возможно ближе к вершине горы. А пред самым рассветом, охотники расположенного с южной стороны Гуниба Апшеронского полка, в числе 130 человек, с двумя храбрыми офицерами (капитаном Скворцовым и прапорщиком Кушнеревым) умудрились, подсаживая друг друга, с помощью лестниц, веревок, пользуясь всякими уступами и трещинами в скалах, взобраться под самый верхний обрыв горы. По следам их ползли и роты одна за другой, а правее также охотники и роты 21-го стрелкового батальона. Стоявший на вершине неприятельский караул заметил угрожавшую опасность и открыл огонь по нашим смельчакам тогда только, когда им оставалось взобраться на последний уступ скал. Не обращая внимания на выстрелы, апшеронские охотники быстро очутились на верхней площадке горы, так что неприятельский пост был схвачен в завалах: 7 человек легли на месте (в том числе оказались три вооруженные женщины), а 10 взяты в плен. Произошло это около 6 часов утра, а немного спустя, когда на верхней площадке подтянулось несколько рот, а сам полковник Тергукасов повел их вперед к селению Гунибскому. Остальные роты Апшеронского полка и 21 -и стрелковый батальон двинулись в том же направлении.

В это время и с северной стороны также полезли на крутизны Гуниба охотники Грузинского гренадерского и Дагестанского конно-иррегулярного полков. Взобравшись на вершину, они овладели неприятельским завалом;мюриды бежали. Князь Тархан-Моуравов, дав подтянуться стрелковой роте Грузинского гренадерского полка и сотне конно-иррегулярного, двинул их в тыл другим завалам, защищавшим Гуниб с северовосточной стороны. Все это совершилось так быстро и неожиданно, что Шамиль и ближайшие его наперстники совсем потеряли голову и, боясь быть отрезанными от селения, поспешно бежали туда. Около сотни мюридов, абреков и беглых солдат засели за камни и завалы, защищавшие Гуниб с восточной стороны. В то время двинулись уже на приступ и ширванские батальоны полковника Кононовича. Они были встречены сильным огнем, который однако ж не остановил их. Им удалось даже втащить на один из уступов горы 4 горных орудия. Мюриды, окруженные со всех сторон, бились отчаянно; расстреляв все заряды, бросились в шашки и кинжалы, и почти все легли на месте. Однако ж эта встреча и нам не обошлась без потерь (Вся потеря наша при взятии Гуниба, по официальным сведениям, была следующая убитых ≈ 19 нижних чинов и 2 милиционера, раненых ≈ 7 офицеров, 114 нижних чинов и 7 милиционеров, контуженых ≈ 2 офицера и 19 нижних чинов [Примеч Д А Милютина])

Последними взобрались на Гуниб с западной стороны, батальоны Дагестанского полка полковника Радецко-го, когда на поле битвы прибыл уже и генерал Кеслер, а вскоре потом и барон Врангель. Со всех сторон войска стремились к селению; рвались вперед, чтобы разгромить последний притон Шамиля. Но барон Врангель, имея в виду желание главнокомандующего взять Шамиля живым, остановил наступление и послал к имаму парламентера с предложением сдаться, дабы избегнуть напрасного кровопролития и не подвергать неминуемой гибели себя, свою семью, женщин и детей.

Между тем главнокомандующий со штабом и свитою, в сопровождении графа Евдокимова, уже поднимался на Гуниб. Мы ехали по следам Ширванских батальонов, по сторонам крутой тропы валялись обезображенные трупы мюридов; на камнях, по берегам речки ≈ лужи крови. Попадались нам навстречу раненые солдаты; некоторым из них князь Барятинский навешивал Георгиевские кресты. Не доезжая с версту до селения Гунибского, главнокомандующий остановился на опушке прелестной березовой рощи, сошел с коня и сел на лежавший близ дороги камень.

Было около 5 часов пополудни. Подъехавшие к князю Барятинскому барон Врангель и генерал Кеслер доложили о положении дела: бой приостановлен; все тихо;14 батальонов грозно стоят вокруг аула, ружья у ноги; ждут ответа Шамиля. Но имам медлит, колеблется. Отправляется новый парламентер от имени самого наместника царского, с требованием, чтобы Шамиль сдался немедленно и с угрозою, в противном случае, разгромить аул. Барон Врангель с князем Мирским, полковником Лазаревым, Даниель-беком и несколькими другими лицами выезжают вперед к самому входу в аул. Шамиль высылает знакомого уже нам Юнуса для переговоров об условиях. Ему объявляют, что ни о каких условиях теперь не может быть и речи, что Шамиль должен немедленно выйти к главнокомандующему, предоставив его великодушию участь свою и семьи. Несколько спустя опятъ является Юнус, с просьбою о дозволении ему предварительно представиться сардарю. Просьба эта удовлетворена. Его ведут к князю Барятинскому, который подтверждает настойчиво требование, с обещанием полной безопасности Шамилю и его семье Но и после того, Шамиль, под гнетом страха, сомнения, недоверия продолжает колебаться; еще несколько раз появляется Юнус, с разными новыми заявлениями: то прелагает Шамиль вместо себя, выдать младшего сына; то просит отвести несколько подальше войска, когда Шамиль будет выходить. Неуместные эти требования отвергнуты наотрез; имаму отвечают угрозою неотлагательного штурма. Так проходит более двух часов; князь Барятинский начинает терять терпение; притом день уже на склоне. По желанию главнокомандующего, отправляюсь и я ко входу в аул, чтобы положить конец крайне невыгодной для нас проволочке переговоров. Необходимо было так или иначе порешить дело до заката солнца.

Когда подъехал я к площадке пред селением, где находился барон Врангель с окружавшими его лицами, в ауле была замечена большая суета. Еще раз появился Юнус с последнею убедительною просьбой ≈ отдалить назад по крайней мере милиции, дабы мусульмане не были свидетелями унижения имама… Просьбу эту мы признали возможным уважить; всем милиционерам приказано отойти за линию пехоты, и вслед за тем увидели мы выдвигавшуюся из аула толпу чалмоносцев. Между ними выдавался сам Шамиль на коне. Появление его из-за крайних саклей аула вызвало невольный возглас ⌠ура■ по всему фронту стоявших поблизости войск. Восторженный этот взрыв испугал, было, Шамиля и окружавшую его толпу; на мгновение движение приостановилось. Между тем я возвратился к главнокомандующему, чтобы предварить его о желанной развязке. По приказанию его, следовавшая за Шамилем кучка вооруженных мюридов (числом от 40 до 50 человек) была остановлена в некотором расстоянии оттого места, где находился главнокомандующий; при Шамиле остались только трое из самых преданных ему клевретов, и в числе их Юнус. Оружие было оставлено лишь одному Шамилю. Князь Барятинский принял пленного имама, сидя на камне, окруженный всеми нашими генералами, многочисленною свитой, ординарцами, конвойными казаками и даже милиционерами. Всякому хотелось быть свидетелем достопамятного исторического события. Шамиль, сойдя с коня, подошел к наместнику почтительно, но с достоинством. На бледном его лице выражались и крайнее смущение, и страх, и горе. Стоявшие позади его мюриды были совсем растеряны, удручены, а более всех Юнус, который был в таком волнении, что не мог даже сохранить приличную позу: во все время нервно засучивал он рукава своей чухи, как будто готовясь к кулачному бою. Князь Барятинский, приняв строгий вид, обратился к пленнику с укором в том, что он упорствовал в отказе на благосклонных условиях, которые прежде предлагали ему, и предпочел подвергнуть судьбу свою и семьи решению оружия — теперь ни о каких подобных условиях и речи быть не может, решение его участи будет вполне зависеть от милосердия царя; одно только оставляется в силе ≈ обещание безопасности для жизни его и семьи… Шамиль произнес несколько нескладных фраз в оправдание своего недоверия к прежнем русским предложениям, о своем пресыщении многолетней борьбой и желании закончить жизнь в мире и молитве. Все высказанное им было как-то бессвязно и некстати — так по крайней мере выходило в передаче слов Шамиля нашим официальным переводчиком. Объяснение было очень непродолжительно: минуты две, много три. Начальник объявил Шамилю, что он должен ехать в Петербург и там ожидать Высочайшего решения. С этими словами князь Барятинский встал; обратившись к графу Евдокимову, поручил ему принять на себя все распоряжения относительно препровождения Шамиля в лагерь на Кегерские высоты, а барону Врангелю приказал назначить часть войск для конвоирования пленника и отдать все нужные распоряжения для поддержания порядка на Гунибе, для охраны остававшихся в ауле семейств, имущества и для препровождения на другой день пленных, которых набралось более сотни. Затем князь Барятинский сел верхом и со всею свитой отправился в свой лагерь.

Солнце было уже довольно низко, когда мы спустились с Гуниба по крутой тропинке, к переправе на Койсу. Нужно ли говорить, что должен был чувствовать в то время сам победитель и каково было настроение духа каждого из нас, его сопровождавших. Ехал я рядом с главнокомандующим, и оба мы несколько минут молчали от избытка сильных ощущений, оттеснившихся в голове мыслей. Трудно было сразу отдать себе полный отчет в историческом значении события, только что совершавшегося на глазах наших, при нашем участии. Более тридцати лет должны мы были вести кровавую борьбу с мюридизмом. Сколько жизней и миллионов рублей поглощала эта борьба! И вот сегодня ≈ конец этой войне; последний предсмертный вздох мюридизма… С нынешнего дня уже нет имама, нет мюридов; вся восточная половина Кавказа ≈ умиротворена, и тем подготовлено умиротворение остальной, западной половины! Вспомнил я, что ровно двадцать лет назад, почти день в день. посчастливилось Шамилю, можно сказать, чудесным образом, выскользнуть из наших рук(Он спустился с Ахульго к руслу Койсу в ночь с 22-го на 23-е августа, но бегство его сделалось нам известно только 25-го числа Очищение Ахульго от державшихся еще в пещерах и траншеях фанатиков закончилось не ранее 26-го августа)

Князь Барятинский также вспомнил, что сегодня годовщина назначения его наместником и главнокомандующим. Ровно через три года удалось ему достигнуть такого полного успеха, такого блестящего результата, о каком можно было только мечтать.

Приведу одну забавную анекдотическую подробность, характеризующую князя Барятинского. На пути нашем, еще на Гунибе, после первого обмена мыслей и впечатлений, вдруг обращаегся он ко мне: ⌠Знаете ли, Дмитрий Алексеевич, о чем думал я теперь? — Я вообразил себе, как со временем, лет чрез 50, чрез 100, будет представляться, что произошло сегодня; какой это богатый сюжет для исторического романа, для драмы, даже для оперы! Нас всех выведут на сцену, в блестящих костюмах; я буду, конечно, главным героем пьесы — первый тенор, в латах, в золотой каске с красным плюмажем; вы будете моим наперстником, вторым тенором, Шамиль ≈ basso profundo (Глубоки и бас); позади его неотлучно три верные мюрида ≈ баритоны, а Юнус… это будет buffo cantante (Оперный шут)… и так далее. Шутка эта развеселила нас обоих; серьезное настроение, навеянное потрясающими перипетиями этого дня, видом трупов и крови вдруг уступило место более светлому расположению духа, чувству удовольствия. Заговорили мы о предстоящих распоряжениях относительно Шамиля и его семьи, об устройстве его на ночь. Об отправлении в Петербург и так далее. Впрочем все было уже заранее обдумано князем: в лагерях разбита палатка для пленника, с возможным комфортом; адьютанту Тромповскому обещано было давно полушутя, полусерьезно поручить ему препровождение Шамиля в Петербург; из Тифлиса вытребована карета дорожная, ожидавшая в Темир-Хан-Шуре.

Добрались мы до своего лагеря, когда уже смеркалось, а пленного имама привезли гораздо позже, уже в совершенную темноту. К пленному приставлен был, в качестве переводчика, один из служащих-туземцев подполковник Алибек Петулаев. По прибытии в лагерь, Шамиль был в таком нервном состоянии, что дрожал как в лихорадке, конечно, не столько от свежего вечернего воздуха на значительной высоте нашего лагеря, сколько от душевного волнения. Он все еще не доверял положительному обещанию Наместника и ожидал неминуемого возмездия за все зло, которое он на своем веку причинил русские. Тщетно Алибек старался успокоить его убеждениями в ненарушении слова сардаря, в великодушии русского государя. Крайне удивило пленника, когда подан был ему чай в роскошном сервизе главнокомандующего, когда прислана была ему собственная дорогая шуба князя Барятинского, чтобы старик мог согреться. Все было сделано для успокоения пленника, ему объявлено, что оставшаяся в Гунибе семья его прибудет завтра в лагерь; даже предложено ему написать к семейству записку, дабы оно не тревожилось на его счет. Между тем на Гунибе приняты были бароном Врангелем все меры охранению, войска приветствовали главнокомандующего с неподдельным восторгом; со своей стороны князь Барятинский поблагодарил войска в нескольких теплых словах, которые снова вызвали восторженные ⌠ура■. После молебствия и окропления освященной водой, войска, по команде барона Врангеля, прошли ⌠церемониальным маршем■ мимо главнокомандующего. Но что это был за ⌠церемониальный марш■! Думаю, что находившихся при этом гвардейцев он должен был сильно поразить. Большая часть солдат в поршнях (посталах); обмундировка пестрая, в лохмотьях, даже на большей части офицеров; некоторые части войск, при всем желании, не могли попасть в ногу. Но зато какое выражение загорелых, почерневших лиц! Какая самоуверенность и твердость поступи! Какое одушевление в глазах! Таким войскам действительно ⌠нет ничего невозможного■, как выразился о них сам государь в одном из писем к князю Барятинскому. Каждый солдат чувствовал себя участником совершенных геройских подвигов!

⌠Шамиль взят. Поздравляю Кавказскую армию!■

Столь же лаконическая телеграмма государя отправлена на Симферопольскую станцию с подполковником Граббе:

⌠Гуниб взят, Шамиль в плену и отправлен в Петербург■.

В дополнение к этой краткой телеграмме, князь Барятинский писал в отзыве к военному министру от 27-го августа: ⌠Итак, мюридизму нанесен последний удар. Судьба Восточного Кавказа решена окончательно. После 50 лет кровавой борьбы настал в этой стране день мира■. Отписав затем в сжатом объеме взятие Гуниба и пленение Шамиля, главнокомандующий закончил свою реляцию следующими строками. ⌠Геройский подвиг овладения Гунибом блистательно закончил ряд беспримерных подвигов, совершенных в последнее время славными войсками Его Императорского Величества, которыми я имею счастье командовать. Я не нахожу достаточно слов, чтобы достойно оценить заслуги всех чинов, от генерала до солдата. Они все исполняли свой долг с мужеством и самоотвержением, ставящими их выше всякой похвалы

Теперь еще раз могу повторить: полувековая война на Восточном Кавказе окончена; народы, населяющие страну от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги, пали к стопам Его Императорского Величества.

Я сделал распоряжение о немедленном устройстве во всех новопокоренных обществах нашего управления, и 28-го числа возвращаюсь в Тифлис.

С сердечным счастьем поспешаю сообщить обе всем этом В[ашему] В[еличеству] для всеподданнейшего доклада Его Императорскому Величеству■.

27-го августа Шамиль и семейство его отправлены из лагеря. Под конвоем одного батальона пехоты и дивизиона драгун, в сопровождении полковника Тромповского и переводчика Алибека Пензулаева, чрез Хаджал-махи, Кутиши, Дженгутай в Темир-Хан-Шуру, откуда он должен был ехать далее в карете, со старшим сыном Казы-Магома. Остальная семья осталась в Темир-Хан-Шуре впредь до нового распоряжения. В продолжение того же дня, 27-го числа, заканчивались наши сборы в дорогу, происходили последние совещания с графом Евдокимовым и бароном Врангелем, отдавались окончательные приказания относительно устройства вновь покоренного края. На другой же день, 28-го числа, главнокомандующий оставил лагерь. Вместе с ним выехал и я, а также небольшая часть свиты и походного штаба.

В тот же день выехал из лагеря и граф Евдокимов, на Левое крыло. Чеченский отряд, оставленный на Андийском Койсу, при укреплении Преображенском, под начальством генерап-майора Кемпферта, продолжал еще до 6-го сентября постройку укрепления и разработку дорог на сообщении! с Веденем.

Князь Меликов, после своего отъезда с Кегерских высот, 24-го числа, пробыл в лагере у Ириба четыре дня и, установив там управление, отпраздновав день 26-го августа, также уехал 28-го числа, в Закаталы, взяв с собой и семейсгво Даниель-бека.

Предисловие и публикация доктора исторических наук Ларисы ЗАХАРОВОЙ

Примечания

1. Барятинский Александр Иванович (1814≈1879) князь генерал-фельдмаршал генерал адъютант, член Государственного совета, в 1835 году офицером участвовал в боях с горцами на Кавказе, в 1836≈1845 в свите наследника престола цесаревича великого князя Александра Николаевича в 1845 вновь принимал участие в войне против горцев в 1856≈1862 командующий Кавказской армией и наместник Кавказа

3. Алексей Борисович (1824≈1896) ≈ князь посланник в Турции (1759≈1863), в 1895≈1896 гг министр иностранных дел России

4. Горчаков Александр Михайлович (1798≈1883) светлейший князь, в1856≈1882 министр иностранных дел, с 1867 ≈ канцлер

5. Сухозанет Николай Онуфриевич (1794≈1871) генерал-адъютант, с 1856 по 1861 год ≈ военный министр,член Государственного совета

Кавказская война - центральный эпизод в истории кавказских народов. Не менее значимым противостояние с горцами было и для Российской империи, которая тогда, кажется, вполне осознала свою европейскую идентичность. О событиях 1817–1864 годов рассказывает книга «Кавказская война. Семь историй» специалиста по истории Кавказа, номинанта премии «Просветитель» Амирана Урушадзе. T&P публикуют отрывок из главы о том, как поверженного имама Шамиля содержали в ссылке в Калуге - с почестями и пенсией большей, чем у генерала русской армии.

В город-ссылку Шамиль прибыл 10 октября 1859 года. Некоторое время он проживал в гостинице Кулона. В доме Сухотина, который был назначен местом пребывания почетного пленника, никак не заканчивалась внутренняя отделка.

Гостиницы, дома, передвижения. За какие это деньги? Все оплачивалось из российской государственной казны. Шамилю была назначена колоссальная пенсия в размере десяти тысяч рублей серебром в год. Отставной генерал русской армии получал всего 1430 рублей серебром в год. Один пленный Шамиль обходился российской казне дороже, чем шесть заслуженных генералов-пенсионеров. Поистине царская щедрость. […]

И все же тоска, тяжелые мысли иногда одолевали ссыльного имама. Руновский очень обеспокоился меланхолией пленника. Вывести Шамиля из мрачного настроения удалось с помощью музыки. Имам оказался меломаном, что очень удивило его пристава. Руновский знал о запрете музицирования в имамате. Шамиль объяснил это противоречие так:

«Музыка так приятна для человека, что и самый усердный мусульманин, который легко и охотно исполняет все веления пророка, может не устоять против музыки; поэтому я и запретил ее, опасаясь, чтобы мои воины не променяли музыки, которую они слушали в горах и лесах во время сражений, на ту, которая раздается дома, подле женщин».

Развеяв тоску музыкой, Шамиль начал совершать визиты. Он посетил дома видных калужских горожан, а также некоторые казенные учреждения. Побывал он и в армейских казармах. Имам удивился их чистоте и благоустройству. Тут же вспомнил, что и у него служили русские солдаты из числа пленных и дезертиров. «Я не в состоянии был предложить им этих удобств, потому и летом, и зимою они жили у меня под открытым небом», - печально заметил имам. […]

Подолгу беседуя с пришедшимся ему по душе «Афилоном» Руновским, Шамиль в красках рассказывал о сражениях, в которых ему приходилось бывать, об устройстве возглавляемого им когда-то государства, о горцах, беззаветно преданных своему имаму. Пристав удивлялся прозорливости Шамиля-политика, изворотливости Шамиля-полководца, вдохновленности Шамиля-пророка. Однажды Руновский спросил, найдется ли еще на Кавказе человек, способный вновь превратить его в неприступную крепость. Шамиль долго смотрел на своего пристава, а потом ответил: «Нет, теперь Кавказ в Калуге…»

Семья

4 января 1860 года у Шамиля сильно чесалась левая бровь. С довольным видом и веселостью в голосе он рассказал об этом приставу Руновскому. Имам был уверен: это хорошая примета, верный знак скорого приезда дорогих, давно ожидаемых людей. Примета оправдалась: на следующий день в Калугу приехала семья Шамиля.

Шесть экипажей, потрепанных российскими дорогами и погодой, тяжело вкатились во двор дома. Шамиль не мог выйти встречать семейство - не полагалось по горскому этикету. Поэтому он напряженно вглядывался в лица уставших путников из окна своего кабинета.

В Калугу приехали две жены Шамиля - Зайдат и Шуанат. Вообще Шамиль любил женщин, за всю жизнь у него было восемь жен. Имам мог себе позволить жениться и по расчету, и по любви. Некоторые жены становились лишь небольшими эпизодами в насыщенной жизни горского вождя, другие много значили для него на протяжении всей жизни. […]

Жены Шамиля и в Калуге продолжили борьбу за первенство. У каждой были козыри. Зайдат пользовалась авторитетом в семье, а Шуанат, владевшая русским языком, лучше адаптировалась к жизни в почетном плену. [Жена воинского начальника Калужской губернии генерала Михаила Чичагова Мария] так описала калужскую повседневность имамских жен: «Зайдата вовсе не говорила по-русски и очень мало понимала. Шуанат говорила свободно на нашем языке и служила Зайдате переводчицей. Я их расспрашивала об их жизни в Калуге, и они жаловались мне на то, что не переносят климата, и что многие из них (членов семьи Шамиля. - А.У.) сделались жертвой его, и что даже теперь есть еще больные; они сознавались, что скучают, сидя целый день в комнате; только по вечерам они гуляли на дворе в саду, обнесенном сплошным, высоким забором. Иногда, когда смеркалось, катались по городу в коляске. Зимой же не выезжали потому, что не выносили холода».

Зайдат и Шуанат почувствовали перемену своего статуса: из жен всесильного правителя имамата они превратились в спутниц хоть и уважаемого, но все же пленника. Руновский заметил, что, увидев во время одного из визитов бриллианты на знатных калужских дамах, жены Шамиля горько плакали по своим драгоценностям, навсегда утерянным еще во время отступления имама к Гунибу.

Приехали к Шамилю и сыновья. После смерти первенца, Джамалуддина, у Шамиля осталось два сына, оба от брака с Патимат - Гази-Мухаммед и Мухаммед-Шефи (уже в Калуге Зайдат родила имаму еще одного сына - Мухаммеда-Камиля). Жизнь развела их по разные стороны. […] Гази-Мухаммед не только сын, но и политический преемник отца, пользовавшийся огромной популярностью среди горцев и рассчитывавший занять пост имама. Сильный, храбрый, щедрый, приветливый, он с трудом переживал калужский плен, лишивший его славного будущего. В июле 1861 года Гази-Мухаммед вместе с отцом во второй раз посетил российские столицы. Из Москвы в Петербург они ехали на поезде, который привел их в восторг: «Подлинно, русские делают то, чего правоверным и на мысль не может прийти… Чтобы сделать то, что они делают, надо иметь слишком большие средства, а главное, слишком большие знания, которые, не знаю почему, отвергаются учением нашей религии», - говорил впечатленный Шамиль. Целью путешествия было свидание с императором Александром II.

Жена имама Шамиля Шуанат. Магомет-амин. Спуск пленных мюридов с Гуниба. Василий Тимм. 1850-е годы

Царь тепло принял Шамиля, расспросил о жизни в Калуге, о здоровье родных. Имам учтиво отвечал на вопросы монарха и всякий раз подчеркивал свою благодарность за проявленные императором щедрость и внимание. У Шамиля была одна просьба, с которой он приехал на аудиенцию. Он просил разрешения совершить хадж - отправиться в Мекку и Медину по святым для каждого мусульманина местам. Немного подумав, император ответил, что обязательно исполнит просьбу Шамиля, но не теперь. Почему царь отказал? Шел 1861 год, война на Кавказе еще продолжалась, черкесы отчаянно сопротивлялись. «Командировка» Шамиля была слишком рискованной. Простой слух о чудесном освобождении вождя горцев из русского плена мог вновь всколыхнуть весь Кавказ. […] 26 августа 1866 года в зале Калужского дворянского собрания Шамиль с сыновьями присягнул на верность российскому императору. Скорее всего, имам решился на этот шаг для исполнения своей мечты - паломничества по святым местам. Он хотел как-то доказать, что более не опасен Российской империи. […]

Шамиль все же совершил хадж. Имам получил разрешение на паломничество весной 1869 года. Тогда он вместе с семьей жил в Киеве, куда ему разрешили переехать, подальше от губительного для горцев калужского климата.

В Мекке Шамиль обошел Каабу - главную мусульманскую святыню, расположенную во дворе мечети Масджид аль-Харам (Заповедной мечети). Аравийское путешествие лишило его последних сил. Легендарный имам быстро слабел. Еще более подорвала его здоровье смерть двух дочерей, заболевших в дороге. Семидесятитрехлетний Шамиль понимал, что и его жизнь заканчивается. Вначале своего последнего похода он рассчитывал вернуться в Россию. Судьба распорядилась иначе. Доехав до Медины, Шамиль почувствовал приближение смерти. Последней его просьбой было увидеться с сыновьями, которых оставили в России в качестве гарантии его политической лояльности. Отпустили только старшего Гази-Мухаммеда, но и он не успел увидеть отца живым.

4 февраля 1871 года, или десятого дня месяца зул-хиджжа 1287 года хиджры, имам Шамиль умер. Его похоронили в Медине, на кладбище Джаннат аль-Баки, где покоится множество родственников пророка Мухаммеда и его сподвижников.

При Александре II закончилась полувековая Кавказская война. Шамиль, несмотря на весь его государственный талант, мудрость вождя, умение сделать невозможное – объединить в борьбе с русскими многие враждовавшие веками горские народы и племена, не мог справиться с огромной силой России. Выросло новое поколение русских офицеров и генералов, научившихся отлично воевать в горах. Среди них были настоящие «кавказцы», хорошо знавшие природу гор и психологию горцев. Особенно прославились полковник барон Григорий Засс и выходец из донских казаков генерал Яков Бакланов, наводившие ужас на горцев. Они взяли на вооружение тактику горцев, хорошо поставили разведку и действовали на опережение, не давая горцам даже собраться в отряды для набега, заодно сжигая и грабя «немирные» аулы.

Большим знатоком горцев слыл фельдмаршал князь А. И. Барятинский. Начав карьеру на Кавказе в 1845 г., он прославился отчаянной храбростью и в 1856 г. стал главнокомандующим Отдельным кавказским корпусом. После множества неудачных попыток победить Шамиля Барятинский применил тактику давления на территорию имамата с трех направлений, что не позволило Шамилю наносить концентрированные удары по силам русских. Окруженный в 1859 г. в селении Гуниб, Шамиль 26 августа сдался на милость победителя. В этот день с курьером на Симферопольскую телеграфную станцию была доставлена короткая телеграмма Барятинского царю: «Гуниб взят. Шамиль в плену и отправлен в Петербург». Война, унесшая 77 тыс. русских жизней и сотни тысяч жизней горцев, завершилась. Пленного Шамиля поселили в Калуге. По словам мадам Дрансе, попавшей к горцам в заложницы вместе с княжной Чавчавадзе, горский вождь был человеком «высокого роста, черты лица его спокойны, не лишены приятности и энергии. Шамиль похож на льва, находящегося в спокойном положении. Русая и длинная борода его много придает величественности его осанке. Глаза его серы и продолговаты, но он держит их полуоткрытыми, на восточный манер. Губы у него алы, зубы очень красивы, руки малы и белы, походка тверда, но не медленна; в нем обнаруживает человека, облеченного высокой властью».

Летом 1861 г. в Царском Селе Шамиля принимал император Александр П. Шамиль поздравил царя с освобождением русского народа от рабства и попросил, чтобы его отпустили совершить хадж в Мекку, но император отказал. Второй раз он попросился в Мекку в 1866 г., когда присутствовал на свадьбе наследника престола Александра Александровича. Чтобы убедить царя в том, что он вернется, Шамиль вместе с сыновьями принял российское гражданство. Ему было даровано потомственное дворянство. Наконец в 1868 г. ему разрешили хадж, и вместе с сыновьями он двинулся в путь. Он посетил Мекку и Медину, где и умер 4 февраля 1871 г. Похоронен он в Медине. Интересна судьба его сыновей. Старший сын Гази-Магомед в Россию из хаджа не вернулся и с началом русско-турецкой войны возглавил турецкую дивизию. Он отличился при осаде Баязета, стал потом маршалом турецкой армии и умер в Медине в 1902 г. Другой сын Шамиля, Магомед-Кемаль, тоже служил в турецкой армии, стал также маршалом, дожил до 87 лет и умер в 1951 г.

Похожие статьи